Здесь, на берегу моря, она действительно, а не только для влюбленных глаз Сергея, стала иной. Та часть ее натуры, которая в городе не была видна, никем не ценилась, внезапно раскрылась сильно и привлекательно. Она умела запрягать лошадей и отлично правила. Она прекрасно знала названия деревьев и многих цветов. По голосам она узнавала птиц. Она отлично плавала и была неутомима в ходьбе. Ночью она на пари пошла на гору, на которой выли шакалы.
Сергей мечтал, что они поженятся и останутся жить на берегу моря. Он будет рыбачить, она — огородничать. Он даже облюбовал пустынный мыс, на котором построится. У дома он развесит невод на кольях, у дверей будет лежать опрокинутая лодка с черным днищем и со свежими белыми деревянными латами на бортах. На плоскую крышу он навалит большие угловатые камни, чтобы уберечься от зимних ветров. Страхи, что Виктор добивался Олесиной любви, не подтверждались. Виктор no-прежнему говорил с ней насмешливо, снисходительно, не старался бывать вместе с ней, с утра уходил на Пшаду ловить форелей.
Гриша много занимался, и так как он не любил писать карандашом, а составлял свои конспекты и заметки чернилами, то почти не выходил из дому. Изредка его охватывал внезапный приступ веселости — он плясал по комнате, неловкий, длинноногий, ржал по-лошадиному и пел высоким, смешным голосом:
Но кто любви моей не знал,Тот беспрестанно повторял:— Еще поправится, быть может!
Он пялил при этом глаза и бил себя кулаком по груди. Он думал, что так ведут себя влюбленные. Сергею казалось, что Гриша ничего не замечает и занят «Финансовым капиталом». Он сильно смутился, когда однажды перед сном Гриша, подмигнув ему, спросил:
— Как делишки насчет любвишки?
— Какой? Что? — краснея, со слишком уж неестественной оторопелостью сказал Сергей.
— Но, но! Думаешь, я не вижу, что в Олеську втюрился по уши?
— Ну еще бы, — пробормотал Сергей.
— Зачем скрывать? Я все вижу, — хохоча, выкрикивал Гриша и запрыгал вокруг Сергея, высоко задирая босые ноги. — Все, все, — твердил он, — как ходишь и как меняешься в лице. Ты знаешь, что тут было дня за два до твоего приезда? Миг — и ты бы с носом остался. Виктор с ней объяснился, а она ему отказала.
— Откуда ты можешь знать?
— Откуда? Я видел, как он писал письмо, но не отдал почтальону. Значит — ей. А потом вечером пришел с прогулки — как зверь, молчал, мычал на все вопросы. А ночью... — Он оглянулся на дверь и тихо добавил: — Всю ночь он плакал, честное слово.
Оказалось, что у Гриши прямо-таки звериная наблюдательность...
Это из-за него, Сергея, она отказала Виктору. Ему стало душно и сладко. Маленькая тревога, возникшая у него наряду с радостью, когда он понял, что Виктор не ухаживает за Олесей, внезапно исчезла. Виктор плакал! Сергей не испытывал злорадства. Он даже жалел Виктора. Но как сладко было думать, что из-за Олеси плакал взрослый человек, политехник. Олеся! Это уж не была гимназистка, учившаяся в одном классе с Полей, дочь толстого батька.
Ночью он мало спал; слушал, как вдали шумит море. Его тревожил шуршащий шум, рожденный водой и камнями. Он лежал тихо, боялся пошевелиться и кашлянуть: вдруг Виктор подумает, что он томится любовной тоской и от этого не спит.
«Нет, — думал он, нарочно обманывая себя, — это все оттого, что шумит море. Шумит море, а я не могу уснуть. Надо в Киев ехать. Двадцать первый год пошел — на третий десяток, шутка ли! Надо спешить! Надо спешить! Собственно, меня ведь ничего не держит здесь. Возьму завтра да и уеду. Верно ведь? Верно, Сергей Петрович, вы ведь вольная птица».
Он думал все это, а телу было жарко под легкой простыней; и казалось, что Виктор не спит, а лежит, стиснув зубы, сжав кулаки. Море все время шумело, то тихо, рассыпчато, то внезапно грохотало так, что стекла звякали. На мгновение Сергей закрывал глаза, а потом снова пробуждался, и море все шумело. Он щупал свои ребра, впалый живот — кожа была сухой и горячей; может быть, от этого жара он не мог уснуть? Гриша заговорил во сне. Казалось, он произносил слова четко и вот-вот все станет понятно. Чувство плена, радости, страсти охватило его, и он открыл рот, чтобы не задохнуться, и лежал неподвижно, уже не слыша шума моря, ничего не слыша, уверенный, что завтра объяснится с Олесей, и повторял только:
— О, о, о, о!
XVIII
Утром он встал, когда едва лишь рассвело, быстро оделся. Гриша спал, посапывая, полуоткрыв рот, голые ноги с длинными пальцами торчали из-под одеяла. Виктор лежал тихо; нельзя было попять — спит ли он, думает ли с закрытыми глазами. Сергей сунул в карман маленькую желтую книжку универсальной библиотеки — гамсуновские «Мистерии» — и вышел во двор. День начинался пасмурный и ветреный. Облаков было так много и столько они несли тяжелого серого дождя, что шли совсем низко над землей, точно небо опустилось под их тяжестью. Зеленые холмистые горы скрылись в темных облаках. На море был сильный прибой, удары волн раздавались с долгими и правильными промежутками. Странно и приятно выглядел маленький огород, разделенный на квадраты разных оттенков зеленого цвета, и фруктовый сад с раскидистыми яблонями, сливами и черешнями, со стволами, вымазанными известкой.
«Кругом космос ревет, темный, туманный, а это — наша людская жизнь, планета, — подумал Сергей об огороде, — но скоро этот гул моря и тучи поглотят оазис».
На огороде рвал огурцы батько. Толстый живот, видно, мешал ему сидеть на корточках, и лицо Соколовского выражало напряжение. Он вытащил из штанов рубаху и клал в нее огурцы, как баба в подол платья. Сергей недоуменно глядел на него: неужели этот жирный человек с мягким голоском — отец Олеси? Он быстро прошел мимо Соколовского. Из-за полуоткрытой двери в библиотеке раздавались голоса. Сергей сел на ступеньку и прислушался. Спорил Веньямин с библиотекарем Василием Григорьевичем и с Лидией Владимировной, старушкой княжной.
Лидия Владимировна очень волновалась, и голос ее продолжал звучать, даже когда волна ударяла о берег, только слов нельзя было разобрать. Сергей вскоре догадался, о чем они говорили. Несколько лет тому назад в артель пришел толстовец Игноровский. Он много спорил, что криничане нарушают чистоту своей веры и уклоняются с пути справедливой жизни. В то время еще не жали вино и не сажали табак, а лишь нанимали мужиков для тяжелых полевых работ. Игноровский ушел из артели, заявив, что не может видеть нарушений праведного строя жизни. Несколько лет он отсутствовал, а два дня тому назад вновь приехал. Узнав про вино и табак, он очень резко поговорил с криничанами и ночью, не пожелав даже отдохнуть, ушел пешком. Сергей видел его — высокий, в сапогах, с бородкой клинышком, с полупустым холщовым мешком на плече. Он ушел ночевать в деревню Береговую, но с дороги вернулся и, придя в Криницу, под утро поджег сарай с сеном. Сторож сразу потушил пожар, а Игноровского задержали. Тот и не думал скрываться, а стоял возле сарая и даже сам помог сторожу тушить.
Игноровский остался в артели. С ним беспрерывно спорили Василий Григорьевич, Лидия Владимировна, брат и сестра Карганы. Он говорил, что лучше всего уничтожить неправедную Криницу, спаивающую мужиков и наживающуюся на табаке. Старики стыдили его. Молодые молчали, отказывались разговаривать с Игноровским и ждали возвращения Веньямина — тот поехал в Геленджик и в Новороссийск договариваться с хозяевами розничных фруктовых лавок о продаже персиков и знаменитых криничанских белых слив.
Спор между стариками и вернувшимся Веньямином подслушал Сергей. Разговор шел не шуточный. Первым вышел из библиотеки Веньямин, возбужденный, хмурый. Вслед за ним выбежала Лидия Владимировна — седая горбоносая женщина в пенсне, одетая в платье из дешевого синего ситца, с руками, потемневшими от работы.
— Ты не смеешь, — гневным, властным голосом сказала она Веньямину. — Ты не смеешь. Ты не покусишься на основные принципы человечности и любви.
Она погрозила ему тонким пальцем. И хотя говорила она о человечности и одета была бедно, как крестьянка, Сергей не узнал в ней тихой, всегда улыбающейся старухи. «Княгиня», — подумал он с невольным восхищением. Веньямин пожал плечами и проговорил:
— Я тебе уже сказал, а сейчас в последний раз повторяю: он будет поджигать, а я стану не противиться злу насилием? Не будет этого.
— Веньямин, знаешь ли ты, что значит покуситься на свободу человека, свободу? Понимаешь ли ты это? — тихо спросила она.
Он махнул рукой и, не ответив, пошел к огороду большими шагами. Сергей зашел в библиотеку. Василий Григорьевич сидел за столом, заваленным книгами, низко опустив голову. Во всей фигуре его было столько старческой беспомощности, усталости, горя, что Сергей положил ему руку на плечо, и тихо сказал:
