«Вот и хорошо, — подумал он, — вот и слава богу».
Он отстал на несколько шагов, чтобы завязать шнурок на ботинке, и смотрел на ее полные, покрытые светлым загаром икры. Она оглянулась и поправила платье. Он смутился и нагнул голову. Уши горели. Может быть, это шумела река, но ему казалось, что шумит в голове, в ушах.
Он нагнал ее. Она, точно боясь какого-то нежелательного разговора, все рассказывала, что два дня кряду был норд-ост и унесло рыбачью лодку в море, что лесник продает за пять рублей медвежонка, что созрела замечательная ананасная клубника, что вчера на дороге лежал огромный желтобрюх и что желтобрюхи не ядовиты, но очень сильны. и, рассердившись, сворачиваются и катятся тяжелым обручем. А перед самым домом она сказала, что почти все ушли на прогулку в деревню Бету, а она осталась встречать Сережу. Теряя голову, он наклонился к ее уху и сказал:
— Олеся!
Она удивилась и спросила по-детски, недоумевая:
— Что?..
* * *
Сергей поселился в просторной чердачной комнате с покатым потолком. В комнате не чувствовалось жары, так как крыша была крыта дранкой, да, кроме того, над ней простирались зеленые ветви дуба, стоявшего посреди двора. От густой зелени резных дубовых листьев даже в знойный и светлый полдень в комнате сохранялся про хладный полумрак. Вместе с Сергеем жили Гриша и Виктор Воронец.
Гриша, встретившись с Сергеем, тотчас же торопливо пожав ему руку, начал рассказывать, какие лицемеры толстовцы, какое презрение внушают ему все их принципы и как они все боятся его логики.
На Грише были белые штаны и черные ботинки, штаны от этого выглядели непристойно, точно кальсоны. Лицо его не загорело, и руки были по-зимнему белые, горячие и влажные.
— А где Виктор? — спросил Сережа.
— Пошел в Бету, на прогулку.
— А ты почему остался?
— Некогда, я тут много работаю: конспектирую Гильфердинга «Финансовый капитал» и Маркса «Нищету философии». — Он показал на книги, лежащие на столе.
— Да ты бы разулся. Зачем ты в ботинках? Скинь их к черту!
— Все равно, — сказал Гриша и послушно начал расшнуровывать ботинки.
Он прошелся босиком по комнате и сказал:
— Пожалуй, приятней... Да! — вдруг воскликнул он. — Знаешь, что тут было. Я хотел испытать, верны ли они в своем непротивлении злу насилием, и сделал вот что: лег в постель и не встаю. Заявляю им, что если они мне не принесут кушать, то я вынужден буду встать и сойти в столовую, а это уже будет насилием над моей волей. И что думаешь, пролежал до трех часов дня, перетерпел страшный скандал с Олеськиным батьком, а в три часа мне принес Василий Григорьевич — это у них- старичок такой, библиотекарь, — кружку молока и хлеба кусок.
— Страшно глупо, — сказал Сергей, — глупей не придумать. И вообще, зачем эти ссоры? Они ж тебя не звали. Не нравится у них, так не надо было ехать.
— Ты болван.
— Ты сам болван:
— Чуть до резких принципиальных расхождений доходит, так ты мямлишь. — И Гриша начал ругать Сергея.
Это повторялось за зиму много раз, но отношения у них не портились. Сергей замечал, что часто он бывал одного мнения с Гришей, но стоило тому начать рассуждать, как Сергей приходил в раздражение, говорил Грише колкости, и через минуту они уже злобно спорили. И сейчас ведь Сергей вовсе не сочувствовал толстовцам, относился к ним насмешливо, но только Гриша заговорил о них, как Сергею показалось, что Гриша кругом не прав. Теперь рассерженный Сергей на ругань Гриши сказал, понизив голос:
— Да, между прочим, за день до отъезда я видел твоего папашу.
— Что ты говоришь? — испуганно произнес Гриша. — И что же?
— Ничего, он пришел ко мне по делу.
— Ну да?
— Серьезно. Мы с ним вели один весьма и весьма конфиденциальный разговор.
— Ты врешь.
— Хай будет, что я вру. Но, видишь, дело, которое я взялся выполнить, кстати весьма и весьма большое, Бахмутский доверил мне, а не тебе. Хотя ты ехал в том же направлении, что и я. Значит, не я мямля. Надеюсь, твой-то отец знает по-настоящему, кому можно доверить.
— Ей-богу, ты врешь, — нерешительно сказал Гриша.
— Вот когда меня арестуют и отправят по этапу в каторгу, тогда ты поймешь.
— Ей-богу, ты нагло лжешь, — испуганно сказал Гриша.
— Пошел ты к монаху, — торжествующе сказал Сергей. — Не веришь — и не надо. Что мне с того, в конце концов. Да, скажи, пожалуйста, здесь водятся сколопендры?
— Что? — рассеянно спросил Гриша.
— Я спрашиваю, сколопендры?
— Сколопендры? — удивился Гриша. — Какие сколопендры, откуда я могу знать? — С болью в голосе он добавил: — Ей-богу, ты врешь, и папу ты не видел и все врешь.
Сергей усмехнулся и промолчал.
За ужином он познакомился с жителями Криницы. За большим столом сидело человек двадцать криничан. Тут были мужчины и женщины, и молодые и старые, и совсем седые и вовсе юные. Но все они показались Сергею на одно лицо, точно все были сестрами и братьями. Старик Василий Григорьевич, худой и бледный, с седой бородкой, со светлыми слезящимися глазами, казался отцом всех этих людей, Один лишь председатель артели Веньямин очень не походил на криничан. Он был плечист, курчавый, смуглый, с мужественным, громким голосом. А члены артели говорили в большинстве своем журчащими, тихими голосами. Сергей подумал, что этот тихий, напевный голос выработался у них от постоянной привычки спорить и поучать друг друга. И действительно, ему рассказали, что в артели споры длятся часами. Едва начинается спор, члены артели бросают работу и садятся под дубом во дворе. Однажды, когда решали, морально ли сеять табак для продажи, спор длился пятьдесят часов подряд. Победил в этом споре Веньямин, — табак посеяли. В артели имелось два лагеря — старики и молодые; среди стариков имелись люди бесспорных душевных качеств, моральной силы; они-то основали лет тридцать тому назад артель, назвав ее Криница — источник чистоты. Среди них были интеллигенты, люди образованные, были люди, прежде жившие в богатстве, в своих имениях, была даже одна княгиня, был крупный инженер Творожин, чуть ли Не лучший в России знаток бумажного производства, В дни денежных затруднений у артели Творожин уезжал временно из Криницы и высылал криничанам крупные деньги. В один год он выслал артели десять тысяч рублей; а потом и сам вернулся к «праведной» сельской жизни. Все эти люди видели в своем криничанском бытии подвиг отречения; их толкали на этот «подвиг» жажда душевной чистоты, сложное и высокое честолюбие, дух барского аскетизма, вызывающего почтительное удивление у немцев, французов и англичан.
В душах их одновременно уживались и смелая сила, и жалкая беспомощность людей, брезговавших грешным и суровым миром.
Молодые книжек не читали и о духовном мире стариков имели смутные представления. Идеалы старых криничан они уважали, но не блюли их и относились с насмешливостью к строгим аскетическим требованиям стариков. Какой-нибудь Василий Григорьевич, знаток Руссо и буддийских учений, выглядел очень странно рядом с председателем артели Веньямином, походившим на веселого огородника, владеющего доходным хозяйством. Артель терпела убытки, была накануне разорения, и Веньямин, человек практичный и дельный, сын сельского дьякона, занялся такими страшными для стариков вещами, как устройство табачных плантаций. Виноград перестали возить в Геленджик и продавать там за бесценок: сами криничане принялись жать вино. Дело это пошло так ходко среди окрестных мужиков, что к Веньямину пришли однажды бабы и с плачем просили закрыть продажу вина. Табачные плантации и виноделие требовали много рабочей силы, и Веньямин, нарушая одну за другой стариковские заповеди, нанимал батраков. Он даже выписал из Киева специалиста по сушению фруктов и варке варенья, чахоточного украинца, неукротимого бабника и сквернослова. Он же, нарушив заповедь о бескорыстном гостеприимстве криничан, приглашал на лето дачников и брал с них деньги. Все эти нарушения мало тревожили Веньямина. Он знал: не они — другие бы жали из криничанского винограда вино, батраки умирали бы голодной смертью, не дай им Веньямин работы. Веньямин говорил старикам об этом, и они видели — жизнь била их, била руками молодых, деться было некуда. А окрестные мужики и не знали даже, что криничане считали свою жизнь подвигом, и завидовали их барскому бытию.
К ужину пришел Виктор Воронец. Он сильно загорел и похудел. Он крепко пожал Сергею руку, строго и прямо посмотрел ему в глаза и сказал:
— Здравствуй, дорогой мой.
Сергея поразила его молчаливость.
Дни шли быстро. Сергей никогда не испытывал такого радостного, возбужденного состояния. Он удивлялся, как мог он всю зиму быть равнодушным к Олесе. Он сам не заметил, как внезапная влюбленность, охватившая его в первые дни после приезда в Киев, сменилась неопределенным насмешливым отношением. «Олеся почти ничего не читает», «Олесе нравится «Княжна Джаваха» Чарской», «Опять Олеся провалилась по алгебре». Поля насмешливо называла ее «кошечкой», а Гриша — «поповной». Он вновь внезапно ощутил любовь, когда Олеся уехала из Киева. В несколько дней любовь стала для него Силой, повернувшей многое в душе его. В Киеве она казалась красивой, но глупой девочкой. Где-то в глубине души, еще не объяснив ей даже свою любовь, еще боясь ее холодности, он уже протестовал против силы этого чувства и сожалел о времени, когда был покоен, без вечного ощущения жаркого, радостного, но и мучительного волнения.
