Весь твой.
Георгиевской М. А., 12 апреля 1866*
71. М. А. ГЕОРГИЕВСКОЙ 12 апреля 1866 г. Петербург
С.-Петерб<ург>. Вторн<ик>. 12 апреля
Вчера получил письмо, моя милая, добрая Marie, и спешу — поблагодарить вас за него… Да подкрепит вас Господь Бог и помилует… Не унывайте, не падайте духом… Хотелось бы не писать к вам все это, а высказать живым языком — и поверьте, не много слов нужно мне было бы, чтобы убедить вас в моем полном, неизменимом сочувствии.
В первых числах мая мы непременно увидимся в Москве, и если бы вам недостаточно было главного ручательства, т. е. желания видеться с вами, то вот и другие, как, напр<имер>, то обстоятельство, что Аксаков в мае месяце уезжает в Самару.
Благодарю вас за память о Дарье. Ее положение все то же, т. е. самое грустное и жалкое. Не то чтобы болезнь грозила опасностию — но жизнь-то сама становится невыносимою. Сегодня день ее рождения*, который, с прошлого года, сделался днем траурным*, а в нынешнем году будет праздноваться в Зимнем дворце, под влиянием самых тревожных и грустных впечатлений. Вчера, у Феоктистовых, встретил я приезжих из Москвы, из рассказов которых видно, что настроенье умов в Москве ничем не уступает тому, которое здесь между нами, очевидцами события… Назначение М. Н. Муравьева* и в Москве, вероятно, всех порадовало и успокоило. Ему удастся, можно надеяться, обнажить корень зла, — но вырвать его из русской почвы — на это надо другие силы… И случайным, конечно, совпадением событие 4 апреля вяжется с делом «Моск<овских> вед<омостей>». Это также было своего рода предостережение, но более серьезное и лучше мотивированное и данное уже не нами — а нам, самоуверенным раздателям необдуманных предостережений… Слишком явно стало, на чьей стороне правда и понимание вопроса и кому была бы на радость всякая мера, могущая повлечь за собою закрытие «Московских ведомостей», — но с тем же полным убеждением все люди, серьезно сочувствующие этому направлению, жалеют, что Катков без малейшей нужды ослабил несколько свою позицию непомещением предостережения, — это также факт неоспоримый и вне вашей среды не подлежащий ни малейшему сомнению… Как глубоко хватит реакция, вызываемая послед<ним> событием, будет зависеть от тех открытий и обличений, кот<орые> воспоследуют. Пока кн. Долгоруков дал своим примером спасительное указание*. — Но… довольно. Все время говоря о постороннем, я думал о вас — и многое, многое думал… Господь с вами.
Тютчевой Е. Ф., после 14 апреля 1866*
72. Е. Ф. ТЮТЧЕВОЙ Апрель (после 14) 1866 г. Петербург
<Начало письма утрачено>
Ici on est toujours encore sous le coup de l’attentat du 4 avril* et de ses conséquences probables… L’enquête, au dire de Mouravieff*, marche rapidement. — Mais que constatera-t-elle? Un complot, quelqu’association secrète, quelque trame saisissable et appréciable? Ou bien seulement le fait du détestable esprit qui règne dans de certains milieux? — fait bien grave, assurément, et qui pourrait s’aggraver encore par les moyens qu’on pourrait employer pour le combattre.
On a été généralement satisfait de la nomination du C<om>te Tolstoy*. Mais en égard à l’immensité de la tâche et à la diversité d’aptitudes qu’elle suppose — on voudrait le voir renforcé et comme doublé par quelque capacité hors ligne. Et à cette occasion beaucoup de personnes tournent les yeux vers Самарин…* Ce serait là une bien précieuse acquisition.
L’affaire Katkoff est toujours brûlante…* L’immense majorité lui est acquise. Personne ne veut admettre la possibilité de voir son journal cesser… Mais aussi ses meilleurs amis, et je suis assurément du nombre, déplorent l’emportement de ce bouillant Achille qui, pour faire pièce à Agamemnon-Valoujeff, est tout disposé à sacrifier les Grecs…* Voilà un souvenir classique qu’il serait fort à propos de lui rappeler, fût-ce même à titre d’avertissement.
Au revoir, à bientôt, ma fille, j’embrasse tout le monde.
Перевод
Здесь по-прежнему только и разговоров, что о покушении 4 апреля* и о том, чем оно может быть чревато… Расследование, по словам Муравьева*, идет быстро. — Но что оно выявит? — Заговор, какое-то тайное общество, с которым предстоит разобраться и покончить? Или же просто веяние отвратительного духа, царящего в некоторых кругах? — веяние, безусловно, очень опасное и грозящее вылиться в нечто еще более опасное в результате мер, которые могли бы быть приняты для расправы над ним.
Все приветствуют назначение графа Толстого*. Но учитывая необъятность и многосложность стоящей перед ним задачи, хотелось бы, чтобы его способности были подкреплены и как бы удвоены способностями другой неординарной личности. В связи с этим многие обращают взоры к Самарину…* Он бы тут подошел как нельзя лучше.
Интерес к делу Каткова не остывает…* За него громадное большинство. Никто не хочет допустить мысли, что его газета прекратит существование… Но именно поэтому лучших его друзей, к числу коих, конечно, принадлежу и я, огорчает непримиримость этого обуянного гневом Ахилла, который в стремлении навредить Агамемнону-Валуеву готов пожертвовать греками…* Вот классический пример, о котором сейчас самое время ему напомнить, хотя бы в виде предостережения.
До скорого свидания, дочь моя, обнимаю всех.
Георгиевскому А. И., 16 апреля 1866*
73. А. И. ГЕОРГИЕВСКОМУ 16 апреля 1866 г. Петербург
Петерб<ург>. 16 апреля 1866
Пишу к вам несколько строк, друг мой Ал<ександр> Иваныч. — Третьего дня известились мы по телеграфу из Парижа, что в послед<нем> заседании Конференции мы одержали верх над Францией à la suite d’une discussion bien irritante.[23] Иностр<анный> принц устр<анен> — и разъединение Княжеств делается теперь более чем вероятным*. Это личное торжество для Горчак<ова>.
Вчера вечером был я у Муравьевых. — На каждом шагу препятствия. Трепов до сей поры еще не назначен — потому только, что не приискали еще места для Анненкова, а между тем каждая минута дорога*. Князь Суворов срамит князя Долгорукова за его малодушие и выставляет в пример и укор ему свое собственное самоотвержение*. Состав полиции до того ненадежен, что государь предоставил Муравьеву заменять полицейских нижними чинами гвардии при содействии в<еликого> кн<язя> Ник<олая> Ник<олаевича>, который, как мне известно, выказывает много усердия. — С другой стороны, в администр<ативной> сфере недоброжелательство к Мур<авьеву> — общее, без различия партий и мнений. Всем колет глаза его исключительное положение*. Граф П. Шувалов уже о сю пору говорит о привычке Муравьева превращать муху в слона ради своей популярности. Стремление же этих господ с самого начала было — убедить самих себя и публику, что все дело — отдельный факт студента-мономана. Муравьев же утверждает, что уже теперь он имеет в руках доказательства существования обширного заговора, нити которого идут за границу, — но до сих пор польский элемент еще не выказался, хотя он и чувствуется во всем. — Положение страшно трудное. Главная трудность в том, как и где провести черту между словом и делом — между стихийною силою мысли и мнения и уже зародившимся положительным политическим фактом — и в особенности избегнуть поползновения — за неимением факта — обратить полицейские репрессивные меры противу неуловимой стихии мысли. Вот где опасность — попасть опять нечаянно в колею николаевских реакций. Насильственным подавлением мысли — даже и в области нигилистических учений — мы только раздражим и усилим зло — пошлая, избитая истина и, однако, вечно устраняемая в применении. — Если чье влияние может предупредить эту беду, так это, конечно, «М<осковские> ведомости» — они побороли Головнина*, большая заслуга. Это было растление мысли — но и гнет мысли оказался бы столько же пагуб<ен>.
Ф. Тчв
Аксакову И. С., 19 апреля 1866*
74. И. С. АКСАКОВУ 19 апреля 1866 г. Петербург
Петербург. 19 апреля 1866
Друг мой, Иван Сергеич. Много утешили вы меня письмом вашим. Я получил его как нельзя более кстати, т. е. в ту самую минуту, когда всего более мне хотелось вашего слова — когда все слышнее и слышнее становилось для меня и для многих молчание «Дня» в этом общем говоре и гаме… Да, вы правы, правы почти во всем… Лучшее доказательство, в какой мы лжи постоянно живем, это то чувство какого-то испуга при виде нашей собственной действительности, проявляющейся нам каждый раз как какое-то привидение… Так и теперь. Вдруг словно гора зашевелится и пойдет… Эта гора — народ русский… И куда тогда деваются все наши теории и соображения? Что, напр<имер>, значат теперь все наши конституционные попытки* в применении к живой действительности? Как убедить народ русский, чтобы он согласился дать себя опутать, в лице своего единственно законного представителя — царя, этою ухищренною паутиною, т. е. обрек себя на умышленную неподвижность, чтобы при каждом живом движении невольно и нечаянно не порвать на себе всей этой ухищренности? — Где место, при настоящем взаимнодействии этих двух величин, конституционным затеям?.. Уж одна эта очевидная невозможность должна бы указать, что наше искомое не там, где его ищут… Что оно внутри, а не извне — дело организма, а не механизма… Так что, в конце концов, вот какою формулою можно пока определить закон нашего будущего развития, нашей единственно возможной конституции — чем народнее самодержавие, тем самодержавнее народ.
