– Вот так-то, брат!
– Да, брат, вот так-то!
Одна из работниц даже всхлипнула и утерла глаза уголком платка.
– Что ж… – сказал Каюмов.
И тут в ворота влетела Валя.
Не разобравшись, кто пришел и зачем, она сходу закричала:
– Вы когда от мужа отстанете, в конце-то концов? Проходу не дают! Я сказала, не будет он нигде висеть курам на смех! Мы живем, ни к кому не лезем, и вы к нам не лезьте! Знаю я, как это бывает, телевизор смотрим, слава богу! Как только кто начинает мелькать, начнут про него бла-бла-бла, какой он хороший, только и жди потом, что объявят: и проворовался, и за границей недвижимость, и связи с оппозицией, и на квартире у него пять миллионов долларов в сахарнице откопали! Нет уж, спасибо! Пошли отсюда все сейчас же!
Все растерялись.
Все, кроме Любимцева.
Он, указывая рукой на Валю, сказал с гордостью:
– Вот! Вот правильная русская женщина! Грудью за семью, за мужа стоит! Только вы, извините, не знаю вашего имени-отчества, сначала войдите в принцип вопроса…
Валя из сказанного мэром уцепилась только за одно слово, которое ей показалось оскорбительным:
– Какой еще грудью, ты чего тут несешь, не проспался, что ли? Да еще пальцем в меня тыкает, вы гляньте!
Может показаться невероятным, что наша отечественная женщина не распознала высокую персону, обычно у нее, напротив, чутье на серный дух начальства даже острее, чем у отечественного мужика, она осторожнее, опасливее. Но такова была Валя, она, и в этом Любимцев попал в точку, за семью и мужа вставала горой, ей гневом застилало глаза, и все равно ей было, кто перед ней, бог, царь или герой.
– Юр, ты чего стоишь? – крикнула она. – Твою жену тут почем зря полоскают, а он рот раскрыл!
Это замечание было несправедливым: рот Каюмова был не открыт, а крепко сомкнут. И желваки играли. А вот после слов жены он его раскрыл. И, раскрыв, произнес:
– Вы это, в самом деле… При всем уважении… Езжайте уже, пожалуйста, и не надо сюда больше… Мне работать надо.
И отвернулся, и начал что-то там ковырять своей отверткой.
Все боялись глянуть на мэра.
Поэтому история не сохранила сведений о том, каково было его выражение лица. Догадайтесь сами.
Любимцев молча повернулся и пошел к машине.
И уехал.
В тот же день на производство Каюмова нагрянули инспекции налоговая, санитарная, природоохранная, архитектурная, пожарная, а заодно, конечно, и представители правоохранительных органов. Что они там делали, как вел себя Каюмов и как бушевала Валя, описывать не хочется, потому что ничего в этом художественного, к сожалению, нет.
Забегая вперед, скажем, что в считанные недели Каюмов остался без своего бизнеса, а также и без денег, потому что пришлось выплачивать большие штрафы, он залез в долги, семья продала дом и купила на остаток средств скромную двухкомнатную квартирку. Юра от огорчения начал, увы, выпивать, но на выпивку при этом добывает деньги не попрошайничеством, как некоторые, а честно, подрабатывает грузчиком на рынке. Валя же, достав старую бабушкину швейную машинку, взялась шить и перешивать всякое барахлишко для своей школьной подруги, хозяйки магазина сэконд-хенда, тем и кормит семью.
А Доску почета открыли, как и было назначено, шестнадцатого марта две тысячи тринадцатого года. Как выкрутились? Да просто: сработал опытный ум Пряжинцева: вернули ту женщину, которую убрали, заменив нехорошее, не позитивное слово. Получилось: «Воспитательница детского учреждения». Надпись стала длиннее и мельче, но, в конце-то концов, смотреть не на нее будут, а на человека, который важнее любой надписи.
10.03.13. Саратов
Жизнь трудна, но интересна
Когда у жены Лидии, еще вполне крепкой шестидесятипятилетней женщины, случился инфаркт, Разоев почувствовал, кроме печали, что-то вроде удовлетворения. Жизнь последних лет была слишком легка и беззаботна: дети разъехались, пенсию выплачивают небольшую, но регулярно, все есть и делать нечего. Это настораживало, настраивало на предчувствия, вот они и оправдались. Лучше уж так, могло быть и хуже – скоропостижно и окончательно.
Врачи «скорой помощи», поставившие предварительный, но близкий к утвердительному диагноз, хотели забрать Лидию в больницу. Она, конечно, отказалась: дома стены помогают, а в больнице все чужое и неприятное. Если судьба умереть, я и дома умру, а судьба выздороветь, и дома поправлюсь, сказала она врачам.
Ладно, ответили врачи, дело ваше, пишите отказ.
Лидия испугалась:
– Почему отказ? Я не отказываюсь, я сомневаюсь.
– Вы едете или нет? – спросили врачи.
– А что, так плохо? Я уже умираю?
– Нет. Но лучше обследоваться.
– Вот в себя приду и обследуюсь. В поликлинике.
– Значит, вы отказываетесь госпитализироваться?
– Отказывается, – ответил Разоев, зная, насколько трудно Лидии произнести прямое слово.
– А ты за меня не отвечай! – рассердилась Лидия. – Я не отказываюсь, а не хочу.
– Хорошо, – терпеливо сказали врачи «скорой». – Вот бумага. Подпишите.
– Зачем?
Лидия не любила подписывать всякие бумаги, она всегда чувствовала в них какой-то подвох, Разоев в этом пункте был с ней солидарен.
– Затем, – сказали врачи, – что мы берем на себя ответственность. Это не для вас надо, а для нас, понимаете?
– Порядок такой, – разъяснил жене Разоев.
– Для отчета? – спросила она и даже, несмотря на свое состояние, усмехнулась: мол, знаем, понимаем, что такое отчет.
И ей ли не знать: тридцать четыре года проработала в городском статистическом бюро, где отчеты требовались ежедневно, а то и ежечасно.
И она подписала бумагу, не читая, чтобы лишний раз не волноваться: долгий жизненный опыт говорил ей, что в документах такого рода ничего приятного написано быть не может.
Врачи уехали.
Лидии к ночи стало чуть лучше. Она уговаривала Разоева лечь поспать, но тот не соглашался, сидел в кресле рядом. Даже не включал телевизор, чтобы не беспокоить жену. Потом она заснула, вздремнул и Разоев.
Утром пришла участковая.
– Зря вы в больницу отказались, – сказала она. – Там бы за вами наблюдение было постоянное. А я сегодня к вам пришла, потому что мы обязаны после «скорой», а потом вам придется самой ходить ко мне, да еще заранее записываться.
– Ничего, запишусь, – сказала Лидия.
– Дело ваше.
– А вы бы сами ее и записали, – сказал Разоев, – когда в поликлинику вернетесь.
– Не имею права. Что это за порядок, когда врач сам себе будет больных записывать?
– Тоже верно, – согласился Разоев. – А я за жену могу?
– На здоровье.
И Разоев пошел в поликлинику записывать жену на прием. Он помнил, что раньше при входе был стол, на столе красные папки с фамилиями и специальностями врачей.
Так оно и оказалось, и это его порадовало своей стабильностью.
В папке с надписью «Кардиолог Сушкова В.Н.» было два листка на два дня следующей недели, понедельник и вторник. И оба заполненные до отказа.
Разоев обратился в регистрацию. Нагнувшись к зарешеченному окошку, расположенному на уровне пояса, он спросил женщину примерно своего возраста:
– А как записаться к кардиологу, если там уже некуда?
– Значит, некуда, у человека график не резиновый.
– Это я понял. Там на понедельник и вторник некуда, я бы на среду записался, а на среду вообще листка нет.
– На среду запись будет в понедельник.
– Ясно.
Дома он объяснил это жене.
– Вот уроды, – сказала она.
– Бардак, – вторил Разоев.
Но гнева в их речах не было. Лидия знала, что жизнь всегда полна всяких трудностей и препятствий, а Разоев, пожалуй, даже любил их. Вернее, считал, что без них нельзя. Все бы вам попроще, помягче, послаще, потеплее, говаривал он. Комфорт вам давай. А так не бывает.
Он работал долгие годы на станкостроительном заводе, где, несмотря на громкое название, не строили станков, производили только некоторые детали, которые собирались в другом месте, где действительно строили станки полностью. Так вот, сами станки, на которых формовались и вытачивались детали для новых станков, были ветхими, некоторым за тридцать, а то и за сорок лет. Разоев, мастер-наладчик, гордился их долговечностью и снисходительно говорил рабочим, которые ругались на частые поломки:
– На то он и механизм, чтобы ломаться. Дай тебе новый, поработаешь ты, ну месяц, два, тоже начнет ломаться.
И он умело, с выдумкой, чинил станки, придумывал приспособления, продлевающие их жизнь, и огорчался, если какой-то станок, несмотря на его старания, все же убирали из цеха – в лом, на переплавку. Был бы у меня большой сарай, думал Разоев, я бы там поставил этот станочек, и он бы у меня еще прослужил неизвестно сколько!
Когда по каким-то причинам несколько дней в цеху ничего не ломалось, Разоеву было даже как-то не по себе, как-то неуютно, сбивался привычный ритм жизни, он чувствовал свою ненужность, ходил по цеху и наставлял рабочих, чтобы они не забывали все, что нужно, протирать и смазывать, соблюдать режимы, а сам ждал, когда же, несмотря на соблюдение правил, что-то забарахлит. И был чуть ли ни рад, когда барахлило, шел на зов рабочих, хмурился и издали бодро сердился:
