– Вечно у вас не слава богу, что опять?
В понедельник Разоев отправился записываться на среду. Поликлиника открывалась в девять, он пришел в половине девятого. Дверь была закрыта, возле нее толпились люди, преимущественно пожилые.
– Кто последний на запись? – спросил Разоев.
– К кому?
– К кардиологу.
– Их много.
– К Сушковой.
– Я, – ответила какая-то старуха.
Разоев встал возле нее.
Посыпался мелкий дождик. Все грудились под козырьком, но места не хватало, некоторые отошли к стене, где капало меньше. Разоев видел через стекло охранника, который сидел за столом, вернее, полулежал на стуле, вытянув руки и ноги. Разоев посочувствовал его скучной работе.
Проходили врачи и другие работники поликлиники, для них дверь открывалась, но посетителей не пускали.
– Безобразие! – сказал кто-то. – Не принимаете, ладно, но пустить можно хотя бы?
– Вот именно!
– Издеваются, как хотят! – присоединил свой голос и Разоев, получив удовольствие оттого, что он вместе с народом, от бодрящего гнева, но зная, что его протест не вполне искренний. Порядок есть порядок, очередь есть очередь. Да, это неприятно. Да, часто многое кажется формальным и бессмысленным. Но только с первого взгляда. На самом деле всякая формальность обычно имеет за собой основание. И даже если не имеет, она учит человека быть терпеливым и мужественным. Есть ли распорядок у дождя? – который, кстати, уже кончился. Есть ли график у болезней, которые часто сваливаются неожиданно, как на его Лидию? Надо быть готовым ко всему.
Разоев дождался своей очереди на запись и удивился: листок был заполнен сверху донизу. Он взял папку с листком, показал регистраторше:
– Как это может быть? Всего человек пять передо мной было, а уже места нет!
– Остальные раньше на приеме у врача записались.
– А нас она не согласилась записать!
– Когда?
– Домой приходила, мы ее просили…
– Дома она не имеет права. А когда сюда придут, тогда да. Вы положьте на место, чего хватать, это документ все-таки!
– Нет, но как на прием попасть?
– Записаться.
– Так места же нет!
– А спать не надо. Завтра приходите.
Дома Лидия успокоила взволнованного мужа:
– Ничего страшного, бывает. Завтра, действительно, встанешь пораньше.
Назавтра Разоев пришел к половине восьмого. Выждал терпеливо полтора часа – впрочем, ожидание не было мучительным: в любой очереди Разоев думал о жизни, о дочерях, уехавших в Москву, о внуках, о разных мелочах, ему всегда было о чем подумать. Оказался первым, нашел свободное место в листке приема. Записался на четверг, на десять утра.
Стали ждать четверга. Один раз Лидии было довольно плоховато, хотели уже опять вызвать «скорую», но она все откладывала, говорила, что терпимо. И – отпустило.
В четверг сидели в длинном коридоре у двери Сушковой. Запись записью, но к Сушковой проходили какие-то люди вне очереди, поэтому попасть удалось только в половине двенадцатого.
Лидия зашла, Разоев приготовился ждать.
Но жена вышла как-то очень уж быстро.
– Витя, мы карточку страхования забыли, – сказала она виновато.
– Я потом принесу.
– Она говорит: нет, нужно сейчас.
Разоев не выдержал. Он стал, открыл дверь и с порога громко сказал, не допуская при этом лишней скандальности в голосе:
– Вы что, извините, озверели? У человека сердце, а вы – карточку вам! Вы осмотрите ее, а я схожу пока!
– Вы кто вообще? – спросила Сушкова.
– Муж ее!
– То есть не на прием?
– Я не… Нет, но…
– Тогда выйдите из кабинета! Кто следующий?
Разоева оттеснила рыхлая, с сипом дышащая женщина, казавшаяся настолько больной, что вторично заходить в кабинет после нее показалось Разоеву неудобным.
– Ладно, – сказал он Лидии. – Ты посиди, я сбегаю. Нормально себя чувствуешь?
– Ничего.
Разоев пошел домой. Шел быстро, бодро, чувствуя себя еще вполне молодым и здоровым, от этого ему было еще больше жаль жену: жили-жили вровень, а она взяла вдруг да и отстала.
Дома он обшарил все, и никак не мог найти карточку. Сердился на Лидию: вечная ее привычка все прятать, засовывать, везде в квартире коробочки, сверточки, сроду ничего не найдешь. Он позвонил Лидии, услышал ее телефон в кухне.
Это дополнительно рассердило Разоева: она и телефон с собой не взяла!
Так и не найдя документ, почти бегом бежал обратно в поликлинику.
Лидия сидела все там же и держала в руках зеленую карточку, заранее готовясь показать ее мужу.
– Прости ты меня, ради бога, Витя, я ее в кармашек засунула, в кошелек, там у меня кармашек. Главное дело, я всегда туда кладу, а в этот раз не посмотрела…
Разоев сел рядом с нею и зашипел (не любил привлекать постороннего внимания):
– Курица, тебе на хрен вообще телефон, можешь сказать? На хрен он тебе, если ты его с собой сроду не берешь? А карточку мне могла дать? Ты же сроду все теряешь, могла мне дать ее?
– Витя, ну…
– Я только и слышу – ну! Всю жизнь!
Разоев был вне себя. Он понимал трудности механизмов, государственной системы, он даже понимал личную вредность той же Сушковой, она хоть как-то объяснима – характером, тяжелой работой, бестолковыми больными, но трудности, причина которых была в разгильдяйстве, глупости, рассеянности, то есть возникала на пустом месте, его всегда приводила в состояние, подобное приводному ремню, который вихляется, косит, вот-вот сорвется, но не его в том вина, а неотцентрованного шкива. Люди неотцентрованы, особенно женщины, вот в чем все проблемы.
– Успокойся, – просила Лидия. – Пойдем.
– Удивляюсь, почему тебя инфаркт стукнул, а не меня? – продолжал горячиться Разоев. – И главное, сидит спокойная, как так и надо!
– Я не спокойная, – сказала Лидия. – Она мне предложила в больницу ехать.
– В какую?
– Вот – направление, – Лидия показала бумажку. – Мы зря на нее сердились, она во всем разобралась. И посоветовала.
Разоев увидел на обычном листке название клиники и адрес.
– Это не направление, а просто – куда ехать.
– Она говорит: не имею туда права, все равно не примут, там лимит пенсионеров. Вы, говорит, «скорую» вызовите, а когда приедут, вы им скажите этот адрес. Они тоже не захотят, а вы им немного заплатите, они отвезут.
– Ну дела! Через правое плечо левое ухо чесать!
– Пойдем, Витя. Нехорошо мне.
– Может, сюда вызвать?
– Как я поеду? Надо халат взять, тапки. Пойдем.
Они медленно пошли домой. По пути Лидия несколько раз останавливалась. Разоев беспомощно стоял рядом. Ему думалось, что надо бы, что ли, обнять жену, придержать, но он никогда этого не делал на улице – да и она бы не позволила. Один раз он все-таки приподнял руку, чтобы коснуться ее плеча, но она слабо покачала головой: не надо.
Добрели до дома, вызвали «скорую». Она приехала, Разоев отвел врача, показал ему листок с адресом больницы и, стесняясь, достал из кармана заранее приготовленную купюру.
– Убери, – сказал врач, – мы и так туда повезем.
Повезли.
Разоеву разрешили сопровождать.
В машине Лидии стало совсем плохо. Врач все время держал ее за руку, щупая пульс, потом что-то отрывисто сказал медсестре, та вытащила прибор, они расстегнули кофту Лидии, обнажили тело. Разоев откинулся к стенке, вжался, чтобы не мешать. Страдал оттого, что чужие люди видят голое некрасивое тело жены. И думал о том, как же он уважает их трудную работу. Лидию нелепо встряхивало от разрядов, Разоеву хотелось сказать, что уже не надо – он чувствовал бесполезность действий врачей. Даже станки, которые он привык чинить до бесконечности, бывало, приходили в состояние, не подлежащее ремонту, что же говорить о человеке?
Потом был хлопоты, связанные с помещением тела в морг, потом надо было звонить дочерям, потом привезти в морг документы и одежду, получать свидетельство о смерти, ехать в похоронное бюро, на кладбище, договариваться, чтобы Лидии выделили место рядом с матерью, как она всегда хотела, это оказалось непросто, но Разоев все же решил вопрос и был горд этим, потом надо было встречать дочерей, рассказывать им, как все было, хлопотать о поминках… И, хоть это все было печально, хоть Разоев то и дело принимался плакать, странное чувство удовлетворения не оставляло его. Ведь все происходящее было дельно, нужно, необходимо, исполнено смысла, к тому же, во всем были какие-то свои неувязки, проблемы, трудности, это заставляло соображать, проявлять инициативу; никогда за последние годы Разоев не был так бодр и энергичен. Дочери побыли до девяти дней, потом уехали.
Разоев остался один.
Впереди было еще одно дело: поминки на сороковой день, а потом – неизвестно что.
Надо было разобраться с вещами жены, надо было готовить еду, к чему Разоев не привык, возможно, неплохо бы съездить к дочерям – они звали, но он ничего не хотел, впал в какую-то бесчувственность и даже брился не каждый день, чего раньше себе не позволял. Вроде мелочь – бритье, но в прежние дни ему иногда было лень, он эту лень преодолевал, само преодоление наполняло бритье смыслом: не хочется – а делаю, не опускаюсь, продолжаю быть человеком. Сейчас хуже, сейчас не лень, а все равно, и это все равно, оказывается, преодолеть труднее, чем самую тягостную лень.
