И в самом деле: приглядевшись внимательно, Сушкин обнаружил, что местами скреплявший кирпичи раствор выглядел… ненормально: каким-то раскрошенным, легко поддававшимся под пальцами и — стоило к нему прикоснуться — струйкой осыпавшимся из под кирпичей. Сами кирпичи при этом немного смещались вниз, влекомые естественной силой тяжести.
— А ну-ка!
Сушкин надавил на стену плечом. Стена хотя и выдержала давление, но явственно дрогнула. Из всех видимых щелей уже не струйками, а потоками посыпался цемент.
— Ну!
Сушкин надавил сильнее, но результат остался прежним. Тогда репортер отошел насколько мог дальше и, взяв короткий, но мощный разбег, бросился на стену всей массой своего тела.
Стена — как будто нехотя, как будто бы еще размышляя, сдаться окончательно или нет — зашелестела звуками, характерно зазвенела кирпичом, а потом — медленно, как во сне — начала заваливаться.
Сушкин отскочил.
— Поручик!
— С-с-лышу!
— Получилось!
— Д-да!
В образовавшийся пролом немедленно хлынула вода, но Сушкина это уже не волновало. Он бросился к поручику, выхватил у него из рук ставшие ненужными «факелы» и, отшвырнув их прочь — они немедленно с шипением погасли, — подхватил его на спину и так, согнувшись в три погибели, донес его сначала до пролома, а затем и вынес из склепа.
На «улице» творилось невообразимое. Со стороны ограды всё превратилось в потоп. Потоп разливался широко, всеохватно, не оставляя незатронутым ни одного уголка Смоленского кладбища со стороны реки. Именно это обстоятельство — обширность места и всеохватность наводнения — замедлили, как понял Сушкин, наступление воды и дали ему время найти выход из склепа.
Но больше его внимание привлекло другое.
На другой стороне кладбища — там еще сохранялся снежный покров — сияло множество огней. Но не просто сияло, а мельтешило: огни передвигались, на первый взгляд, хаотично, но на второй, разумно — от могилы к могиле, от склепа к склепу. Просто люди, державшие фонари, рассыпались повсеместно, отчего и складывалось впечатление огненного, сверкавшего, отражавшегося от снега и наледей хаоса.
Слышались крики и окрики. В этих криках Сушкин разобрал свое собственное имя, а затем и имя поручика.
— Сюда! Сюда! — закричал он в ответ и, по-прежнему удерживая поручика на спине, двинулся в сторону огней.
— Сушкин!
— Мы здесь!
— Я слышу их, слышу!
Огни немедленно — сужающейся вереницей — устремились вперед.
— Монтинин!
Сушкин, глядя на выскочившего прямо на него человека в форме конного стражника и с фонарем в руке, едва не зарыдал.
— Монтинин!
— Сушкин!
Иван Сергеевич — это и вправду был он — передал фонарь какому-то другому человеку и подхватил поручика на себя:
— Ранен?
— Сильно.
— Вот черт! Коляску! Где коляска?
Под храп почти обезумевшей лошади на аллею влетела коляска.
Иван Сергеевич уложил поручика на сиденье и вскочил на козлы рядом с возницей. Сушкин устроился на полу.
— В больницу!
Коляска понеслась.
38.
Владимир Львович потянул Гесса за рукав и Гесс очнулся.
— Что произошло? — настойчиво спрашивал Владимир Львович, упустивший из виду появление во Флориане, а затем и бегство из него Талобелова.
— Вы его видели? Видели?
— Кого?
— Талобелова! Старика, который приносил вам письмо!
Владимир Львович покачал головой:
— Нет. Так это на него вы так отреагировали? Он здесь?
— Убежал!
Гесс сел обратно за столик.
— Получается, он всё же в Венеции.
— Да. Но теперь он знает и о моем присутствии здесь. А раньше — очень на то похоже — он этого не знал… интересно!
Гесс прищурился.
— Это так важно?
— Полагаю, — ответил Гесс, — да. Более того: полагаю, ситуация изменилась кардинально. Если на меня доселе никто не обращал внимания — я имею в виду местные власти, — то теперь и мне с минуту на минуту приходится ожидать… задержания.
— Арест? — изумился Владимир Львович. — Но почему?
— Не арест, — поправил Гесс, — просто… как бы это сказать?.. любезное предложение не вмешиваться в ход событий. Вот чего я жду. Именно это случилось и с его сиятельством, когда мы прибыли на вокзал. Если бы я тогда находился в купе, а не в ресторане, меня повязали бы по рукам и ногам так же, как и Юрия Михайловича! Подозреваю, Талобелов — и Молжанинов, разумеется — никак не желают нашего участия… сейчас уже Талобелов наверняка в полиции: рассказывает обо мне. Так сказать, срывает с моего случайного инкогнито маску…
— Но зачем? — еще больше удивился Владимир Львович. — Какая в этом нужда Семёну и… и… этому вашему Талобелову?
Гесс пожал плечами:
— Догадываюсь, но точно пока ничего сказать не могу… вот что, Владимир Львович! Давайте-ка уйдем отсюда! Я вовсе не хочу оказаться в участке или как тут у них называются отделения. А еще — мне нужно срочно связаться с князем… Нет, — добавил Гесс, глядя на то, как Владимир Львович быстро засобирался, — ну кто бы мог подумать, что всё так повернется?
39.
Гесс и Владимир Львович, выйдя из Флориана, едва успели нырнуть в рассекавший Прокурации проулок и затаиться в нем: через площадь торопливым шагом — и явно не только из-за дождя — шли трое мужчин, один — в статском и два — в форме карабинеров. Дождь застил им глаза, укрывал аркаду пеленою водяной взвеси, поэтому, даже несмотря на ярко освещенные витрины, агент и карабинеры не заметили поспешного отступления Вадима Арнольдовича и генерала.
— Держу пари, — усмехнулся Гесс, — это за мной!
— Не буду спорить! — согласился Владимир Львович. — Смотрите!
Агент и карабинеры вошли в аркаду, карабинеры встали около двери Флориана, агент направился внутрь. Через минуту он выскочил обратно и принялся с растерянным видом озираться. Один из карабинеров задал какой-то вопрос — с расстояния не было слышно, какой именно — и тогда агент начал что-то говорить, бешено жестикулируя. Карабинеры — один вправо, другой влево — побежали. Сам агент остался у входа во Флориан, как будто больше ему нечем было заняться. Однако лицо его, несмотря на то, что тело проявило такую нерадивость, оставалось отчасти растерянным, отчасти взволнованным: агент явно терзался в душе осознанием не только проваленного задания, но и того, что не носится теперь вместе с карабинерами в поисках беглецов.
— Вы хорошо знаете город? — спросил Гесс очевидную глупость.
Владимир Львович нахмурился:
— И двух шагов без поводыря не сделаю! Вы же видели…
— Да, верно, — вздохнул Гесс и потянул Владимира Львовича дальше в проулок.
Карабинер стремительно приближался. Даже не выглядывая из проулка, можно было по топоту понять, что еще секунда-другая, и взгляд карабинера обшарит проход. Укрыться в нем было решительно негде, но дальше — метров через двадцать — виднелся горбатый мост: настолько изогнутый, что с одной стороны крохотной набережной не было видно другую сторону. Что побудило старинного мастера выстроить такую нелепицу, было загадкой, но для Гесса и Владимира Львовича она пришлась весьма кстати.
— Бежим!
Двадцать метров они преодолели словно на крыльях. Даже генерал, несмотря на давно не тренированное тело и выражавший протесты желудок, парил, казалось, над древней мостовой, вознесся по выщербленным ступеням и слетел по таким же, но уже с другой стороны моста, ступеням в спасительное укрытие.
— Не понимаю, зачем я это делаю! — пробурчал, оказавшись в безопасности, генерал. — За мной-то никто не охотится!
— Во-первых, — немедленно ответил Гесс, — ваше утверждение спорно. А во-вторых, вы мне нужны.
— Для чего?
— Вы должны помочь мне связаться с князем. Дело не терпит никаких отлагательств. Сейчас я напишу записку, а вы отнесете ее в палаццо…
Гесс дернул головой, скривился, даже притопнул ногой.
— В чем дело?
— Да как его бишь!
— Вы забыли название?
Гесс утвердительно и яростно кивнул:
— Черт меня дернул порвать бумагу! Ма… мо…
— Мантони?
Гесс так и подпрыгнул:
— Точно! А вы откуда знаете?
Владимир Львович пояснил:
— Просто предположил. Палаццо Мантони — известная достопримечательность местного масштаба. В путеводителе прочитал… нужно было, — добавил Владимир Львович с некоторым смущением, — что-то читать в дороге!
— Лучше бы и я хоть что-то прочитал… — пробормотал Гесс, но объяснение его удовлетворило. — Найдете этот дворец?
Владимир Львович пожал плечами:
— Спрошу. Насколько я понимаю, в одиночку мне бояться нечего. Это лишь в вашем обществе, — Владимир Львович по-доброму улыбнулся, чтобы сгладить немного грубоватую шутку, — я рискую тем, что первый же встречный может схватить меня за шиворот и поволочь на съезжую!
