Генерал оборвал свой смех и виновато захихикал уже куда-то в пол.
Можайский напился и, передав бутылку уже обратно Гессу, пояснил пришедшему в полное изумление Вадиму Арнольдовичу:
— По водосточной трубе!
— По водосточной трубе?!
— Именно! Очень, знаете ли, удобная штука, Вадим Арнольдович, очень! При случае — рекомендую!
— Но…
— Меня поместили в третьем этаже: не слишком-то, нужно заметить, любезно с их стороны. Но зато караула у стен не выставили и даже по двум причинам сразу. Во-первых, им и в голову не пришло, что из третьего этажа можно сбежать… вы же видели, какие тут этажи?
— Да…
— А во-вторых, под окнами был только причал. Прыгать — если уж прыгать — пришлось бы либо на сваи, либо прямо в канал, что тоже довольно неприятно!
— Кажется, начинаю понимать…
— Но отведенные мне покои, по счастью, оказались угловыми. А что у любого здания — даже в Венеции — есть на углу?
— Труба!
— Точно! — Можайский довольно потер руками. — Водосточная труба! А еще итальянцы обожают делать широкие карнизы: по ним так удобно, выйдя из окна, подбираться к трубам!
Гесс, забыв о данном Анутину предупреждении, засмеялся. Отсмеявшись, он восхитился:
— Ну, Юрий Михайлович, вы даёте!
Можайский изобразил полупоклон.
— А вы, Владимир Львович? Вы-то как?
Анутин заулыбался:
— Так ведь и я — тоже! Не удалось мне, молодой человек, исполнить ваши пожелания: проникнуть в палаццо Мантони незамеченным оказалось невозможно. Князя охраняли так, словно перед ними был претендент на венецианский престол[52], а не путешественник из России, пусть и… достаточно сомнительный!
Как и многое другое, характеристика «достаточно сомнительный» была всего лишь шуткой.
— Меня, — продолжал Анутин, — взяли под белы рученьки, едва я только изъявил желание повидать его сиятельство. К счастью, обыскивать не стали! Иначе и ваша записка, молодой человек, плакала бы горючими слезами. Но — обыскивали меня или нет — заточили меня первостатейно! Хотя и не без удобств. Уж не знаю, с кем они там связывались, но телефон трещал без умолку, а потом меня провели — представьте себе! — всё в тот же третий этаж, где и поместили в приятную на вид, но явно не для слишком высокопоставленных гостей опочивальню. Не дав никаких объяснений — извиняться, конечно, извинялись — меня заперли и оставили одного.
— А вы?
— А я — человек венный, пусть даже и в прошлом. Меня такими штучками не смутить! — генерал продолжал улыбаться, и весь его вид, само выражение его лица ясно показывали, что ситуация, в которой он неожиданно для себя оказался, не столько доставляла ему неудобства, сколько невероятно радовала: «Эх! — даже воскликнул он. — Вот и косточки удалось поразмять! А то засиделся я, засиделся!» — Да, Вадим Арнольдович: чего я на своем веку не видел такого, что в этой спальне могло бы меня задержать? Разумеется, первым делом я осмотрел окно и обнаружил карниз. Превосходный, широкий карниз! Даже мне с моим некстати образовавшимся от праздности животиком…
Владимир Львович погладил себя по животу.
— …не составляло труда перейти по нему в соседнее помещение. Или вообще куда-то еще: куда бы мне захотелось. Правда, в пределах только третьего этажа, но разве для начала и этого мало?
Гесс, не перебивая, восхищенно качал головой.
— Выйдя на карниз и пройдя по нему, я заглянул в другое окно и обнаружил князя. Раньше мы не встречались, но Можайского я знал по описанию: Можайского по описанию знают все! А уж я-то, как житель Васильевского острова… ну, вы понимаете!
Гесс кивнул.
— И вот, стоя на карнизе, я постучал в стекло. Юрий Михайлович — он сидел в кресле и что-то читал…
— Francesca da Rimini[53]д’Аннунцио[54]… Думал, понравится, а оказалось дрянь!
— …Юрий Михайлович отложил книжку и, словно так оно и должно было быть, махнул рукой: входите, мол! Правда, тут же опомнился — стук-то шел со стороны закрытого окна! — поднялся из кресла, подошел к окну и отворил его. Я вошел.
«Владимир Львович?» — приветствовал меня Можайский. — «Прошу вас, заходите!»
«Вы меня знаете?»
«Имел честь знать вашего брата».
«Ах, да: конечно!»
Я пожал протянутую мне руку…
— Подождите! — вот тут уже Гесс не удержался. — Так вы, — эти слова были обращены к Можайскому, — не видели во Владимире Львовиче… э… Владимир Львович, прошу меня извинить!.. подозреваемого?
Можайский посмотрел на Гесса своими вечно улыбавшимися глазами и улыбнулся заодно и губами:
— Нет, конечно, но присутствие генерала Анутина в Венеции меня не только удивило, но и насторожило. Я решил, что таких совпадений не бывает, хотя — видит Бог! — в совпадения я вообще-то верю.
Гесс нахмурился:
— Могли бы мне прямо сказать!
— Нет, не мог: в простой записке всего не выразить, а кроме того, я хотел, чтобы и вы составили мнение: вы, Вадим Арнольдович, человек удивительный! Без всякого преувеличения скажу: ваше мнение не раз позволяло мне самому избежать неприятных ошибок. Так что…
Можайский развел руками.
Гесс вздохнул:
— Вечно я в роли апостола второго призыва оказываюсь!
Эта странная метафора[55] никому не показалась смешной. Напротив: улыбки исчезли с губ как Можайского, так и Владимира Львовича. Владимир Львович так и вовсе посуровел:
— Вы бы думали, что говорите, молодой человек! — произнес он, не слишком, впрочем, строго, но и без мягкости.
Гесс опомнился:
— Я не это имел в виду! — начал он было оправдываться, но Владимир Львович его оборвал:
— Мы поняли, что не это.
Наступила неловкая тишина, конец которой положил Можайский:
— Господа! — отхлебнув из бутылки и поставив бутылку на стол, заявил он. — Скоро начнет светать. Не думаю, что лазить через окна при свете дня — хорошая идея. Поэтому я предлагаю закругляться. Как мы с Владимиром Львовичем сбежали из дворца, вроде бы прояснилось…
Гесс, так и не услышавший окончания истории, был вынужден согласиться.
— …теперь же давайте определимся с нашими дальнейшими действиями!
Владимир Львович сел на кровать. Можайский — в кресло.
Гесс остался стоять, соображая в уме, как преподнести товарищам идею, неожиданно пришедшую ему на ум. Эта идея, несмотря на всё ее великолепие, и самому Вадиму Арнольдовичу казалась настолько… дикой, что он попросту растерялся!
43.
— Прежде всего, Вадим Арнольдович, — начал, поерзав в кресле, Можайский, — у меня есть новость… да не маячьте вы так: присядьте ей Богу!
Гесс, всё еще размышлявший о собственной идее, вздрогнул и поспешил — присоединившись к Владимиру Львовичу — присесть на краешек кровати. Усесться с удобством — развалившись и, скажем, закинув ногу на ногу — он побоялся: кровать и впрямь не давала ощущения надежности. Как только Гесс на ней добавил к массе тела Владимира Львовича массу своего собственного тела, она жалобно скрипнула и перекосилась.
— Да-да, Юрий Михайлович, я слушаю… что за новость?
Можайский покачал головой, но от комментариев воздержался.
— Незадолго до… — быстрый взгляд в сторону Анутина, — прихода Владимира Львовича я получил вот это по дипломатическому каналу из нашего посольства в Риме.
Можайский вынул из кармана письмо. Судя по тому, что убористый почерк покрывал — с обеих сторон — несколько страниц, письмо было весьма информативным, но зачитывать его целиком Можайский не стал.
— На наших друзей напали.
Гесс едва не подскочил, но вовремя спохватился — кровать могла бы и рухнуть — и только живо спросил:
— Напали? Где? Когда? На кого именно из наших друзей?
— На Сушкина и Любимова, — ответил Можайский. — В Петербурге. Сразу же после нашего с вами, Владимир Арнольдович, отъезда…
Можайский полуобернулся — так, чтобы лучше видеть Анутина — и пояснил специально для генерала:
— Сушкин — репортер из Листка…
— Как же, как же! — немедленно отозвался Владимир Львович. — Читаю, знаю…
— Любимов — мой младший помощник.
Лоб Владимира Львовича пошел морщинами, во взгляде появилось сомнение узнавания — то ли узнал, то ли нет, но имя вроде бы знакомое:
— Постойте! — Владимир Львович решил уточнить. — Любимов… Не сын ли это Славы Любимова? Он по какому ведомству: гражданскому или военному?
— Поручик, — без лишних подробностей пояснил Можайский.
— Николай?
— Да.
— Значит, он!
Можайский смотрел на Владимира Львовича своими улыбающимися глазами и явно ожидал продолжения. Владимир Львович не замедлил:
— Слава — тоже мой бывший сослуживец… мир его праху! Отличный был человек. Николая, по большому счету, я и не знал никогда, но наслышан о нем: пока Слава был жив, мы переписывались…
