самопомощи с названиями вроде «У меня все в порядке» или «У тебя все в порядке», тем, что они выбирали – точнее, не столько выбирали, сколько следовали инстинкту, – оставаться верными своей безграничной, ничем не омраченной, неразрешенной и неизученной эмоциональной незрелости. Время от времени они надевали заботливую маску и объясняли, что их отношения никак не должны сказываться на мне, но в словах неизменно сквозила фальшь, словно они пытались протащить слона в нашу тесную, плохо освещенную гостиную, но при этом хотели, чтобы я не обращала на него внимания, ведь он совсем ручной и будет хорошо себя вести, а мы можем просто ходить вокруг него и как ни в чем не бывало заниматься своими делами. Я восхищалась, когда в неудобной ситуации они делали не то, что правильно, а то, что приходило на ум.
Мы попали на Аляску и замерзли насмерть.
Я таскалась по летним лагерям пять лет подряд – каждый год новое место, новая обстановка, новый сельский городок на Поконосе, или Катскилле, или Беркшире, или где-нибудь, где я могла отдыхать со скидкой. И несмотря на то что мама год за годом отправляла меня в дурацкие места, где мне было плохо и одиноко, я, вместо того чтобы ее ненавидеть, все лето по ней скучала. Вся моя энергия, в покое или в движении, была направлена на тоску по нашему маленькому, шаткому дому. Начиная с двадцать восьмого июня, или когда там я попадала в лагерь, и приблизительно до двадцать четвертого августа я полностью, не прерываясь ни на минуту, отдавалась единственной цели – вернуться домой.
Каждый день я тратила несколько часов, чтобы написать маме письмо, позвонить по телефону, убедиться, что она точно знает, где и когда нужно будет встречать автобус, который привезет меня домой, когда подойдет время. Я бегала в офис управляющего, чтобы убедиться, что они отправили уведомление с информацией о моем возвращении и что мама будет знать, где меня найти. Я вытягивала из нее обещания приехать на час или два раньше. Я даже звонила отцу, чтобы попросить его приехать хотя бы за полчаса до моего приезда. Я разговаривала с психологом и объясняла, как переживаю, что меня посадят в автобус до Нью-Джерси или Лонг-Айленд, я уеду не туда и не смогу вернуться домой. Я спрашивала других ньюйоркцев в общежитии, можно ли мне будет поехать с ними, если я не найду маму на автобусной остановке. Я звонила бабушке с дедушкой, тетушкам, дядям, няням (всегда во множественном числе), чтобы узнать, где они будут двадцать четвертого августа, на случай, если родители не приедут забрать меня. Вместо того чтобы проникаться прелестями игры в теннис и волейбол, плетения фенечек и шитья прихваток, я проводила все восемь недель лета, готовясь к двухчасовой поездке домой.
Даже сейчас, если в летний день пойдет дождь – холодный, унылый ливень вроде тех, что любят вспоминать исполнители блюза, такой, что июль превращается в осень или даже зиму, – я испытываю дежавю, и мне снова затуманивает разум, а тело сводит судорогой от воспоминаний о дождливых днях в лагере, темных, наводящих тоску днях, когда дождь лил как из ведра, когда я надевала желтый плащ, чтобы согреться, когда чувствовала, будто меня избили до синяков, и задавалась вопросом: что же такого я натворила, что родители отправили меня в эту ссылку? Чем я все это заслужила, как мне искупить вину?
Я же была таким примерным ребенком, ну правда. Никогда не просила меня развлекать, сама находила себе занятия. Когда меня оставляли одну, скорее всего, бралась за собрание сочинений Толстого, ну или Толкина, на худой конец. Делала зарисовки в блокноте или сочиняла очередную детскую книжку про животных для серии, которую начала в пять лет. Богом клянусь, одиночество меня вполне устраивало. Может, поэтому меня и высылали в лагерь и заставляли общаться с ровесниками: «Очередная попытка сделать меня такой же, как все».
Я постоянно думаю, что именно в детском лагере все и пошло не так, что именно там началась моя ссылка, что мою волю ломали – и снова, и снова, и снова – с каждым последующим летом. Все закончилось в лагере. Я перестала писать книги, перестала собирать кузнечиков, перестала думать, что я хорошенькая, перестала спрашивать, отчего существуют молнии, дождь и цунами, если только не Господь Бог посылает их на землю, перестала интересоваться, существует ли Бог, перестала задавать обессиленным взрослым вопросы, перестала стремиться к чему бы то ни было, зная, что ничего не добьюсь, что меня изгнали из мира, где я все могла.
Неважно, сколько пройдет лет, сколько раз я приду к психологу, сколько сил я потрачу на то, чтобы достичь этого неуловимого состояния, которое называют перспективой и которое расставляет все по местам и отправляет прошлые ошибки в небытие, где им и место, то самое счастливое место, где все только и твердят что про уроки свыше и про гармонию с собой. Никто никогда не поймет, насколько сильны те воспоминания, насколько нерушимы и ярки, и нет нужды в заключении психиатра, чтобы понять, что они сводят меня с ума. Мое подсознательное не похоронило их, мое супер-эго не справилось. Они довлеют надо мной, я до сих пор живу в них. И когда я думаю о летнем лагере, в голову приходят самые мерзкие мысли: «Я хочу убить маму с папой за то, что они так со мной поступили! Я хочу зарубить их насмерть за это, потому что я была самой чудесной девочкой на свете, и вместо того, чтобы поощрять во мне хорошее, они отсылали меня туда, откуда мне было не найти дорогу домой! Я была особенной! Многообещающей! Но они вышвыривали меня куда подальше и пытались сделать обыкновенной! Они бросали меня к кучке обычных детей, которые думали, что я странная, и заставляли меня чувствовать себя странной до тех пор, пока я действительно не стала странной! И после стольких лет я продолжаю презирать их за то, как они со мной поступили!»
Это не дождь бьет, это меня бьет.
Тоска по дому – мое обычное состояние. Я всегда по кому-нибудь или чему-нибудь скучаю. Всегда пытаюсь вернуться в воображаемые места. Бесконечное стремление в никуда – вот что такое моя жизнь.
К тому времени, когда я отправляюсь в лагерь на озере Сенека, чтобы провести там свое пятое и последнее лето, жизнь превращается в какое-то столпотворение. Все, что я помню об этом хаосе, – обрывки здесь, вспышки там. Я плачусь отцу по телефону, мама курит и плачет в кровати в
