— Примите, — коротко бросил врач, указывая на меня, и вышел в коридор.
— Что там у тебя? — поинтересовалась немолодая медсестра, надевая очки, — А, вижу… эко тебя угораздило, милок! Садись вот сюда, на кушетку…
Усевшись на кушетку, обтянутую изрядно потёртой клеёнкой, в пятнах каких-то ожогов и порезов, я неловко пошевелился, пытаясь сесть поудобнее, и рукав пальто качнул щепу.
— Сс… — сдавленно прошипел я, хватаясь за рукав, и тут же, как назло, напомнила о себе отбитая задница. Накатило так, что я аж поплыл, и опомнился, судя по всему, не очень скоро.
— … мамка потом зашьёт, — ласково говорит мне женщина, ловко орудуя ножницами и разрезая рукав пальто, — почти и не видно будет!
Машинально кивая, особо не беспокоясь, зашьёт мама пальто, или нет…
— … вот такую, не поверишь! — слышу из коридора, — Две блесны сорвала, но я её, родимую…
— Аккуратно… — воркует женщина, — привстань-ка… вот и хорошо!
Она как-то ловко стянула с меня пальто и поцокала языком, обозревая свитер.
— Экая красота, даже жалко резать! Мамка вязала?
— Угу, — не сразу отзываюсь я, понимая её с некоторым опозданием.
— Ну тогда и ничего, — успокоилась медсестра, снова берясь за ножницы, — перевяжет! А я подумала было, заграничный!
— А рубашка и вовсе не страшно! — продолжила она, ловко орудуя ножницами, — Во двор одеть, так и нормально, а под свитером и вовсе ничего видно не будет!
— Ну вот и всё! — пропела женщина, — Гитара, да? Эко тебя угораздило… Сиди! Сейчас фельдшера позову!
Фельдшер, немолодой угрюмый мужик, вида несколько отёкшего, я бы даже сказал, запойного, с дрябловатыми обвисшими щеками, поросшими густой, неопрятной рыжеватой щетиной, покосился на меня, скривился и полез в шкаф со стеклянными дверцами, перебирая инструменты.
— Давай сюда… — сказал он, и, не дожидаясь отклика, потянул меня за руку, вытягивая её на себя.
Я сдавленно зашипел, но фельдшер, не обращая на мою реакцию никакого внимания, повертел мою руку туда-сюда, держа меня за запястье.
— Поговори у меня! — негромко буркнул он с ощутимой угрозой, ощутив, по-видимому, мой матерный настрой.
Выдёргивать щепу и ковыряться в ране он начал без всякого обезболивания, что я, помня рассказы поселковых приятелей и собственные больничные воспоминания, принял как должное.
— … терпи, терпи, — приговаривал он, грубо очищая рану и без нужды причиняя лишнюю боль.
— С-сука… — вырвалось у меня разом от боли и от профессионального негодования.
— Поговори у меня! — резко отреагировал тот, — Живо на освидетельствование поедешь в дурку[ii], ясно?
Да куда уж ясней… Не уверен, что вызов психиатрической «Скорой» в компетенции фельдшера, но проверять как-то не тянет. Профессиональная солидарность у медиков, она штука такая… неоднозначная. Сижу…
— Валентин Петрович, на минутку! — о, а врача я и не заметил…
— Сколько раз я… — услышал я разнос в коридоре, не предназначающийся для моих ушей, и дальше, обрывками…
— … в войну и не такое! — отгавкивается фельдшер, апеллируя к военному прошлому, и к тому, что молодёжь сейчас какая-то не такая, и что щенок, то бишь я, может и потерпеть!
— … то-то, что в войну, — рычит врач, и я понимаю, что у них давние контры, — так она, война, давно закончилась! Работаете чёрт те как, я на собрание этот вопрос поднимать буду!
— Да что этот… — и в один неопрятный ком — меня, современную молодёжь, изнеженность, и снова меня, который, вот он точно в этом уверен (!) наркоман и сумасшедший, и нужно вызвать психиатрию…
… в итоге, работу доделывал молодой совсем парнишка студенческого вида, очень старательный, хотя и немного медлительный. Он же, потея, наложил швы… и как по мне, так вполне добротные.
Но — по-прежнему без обезболивающего, потому что ну осталось всего-то ничего… я ж потерплю, верно? Ну и я терпел… под аккомпанемент коридорной свары, вышедшей на уровень партийного стажа, действительных и мнимых заслуг фельдшера, коллектива и каким-то боком — текущей Пятилетки.
— Завтра с самого утра в поликлинику по месту жительства, — скороговоркой говорит медсестра, занося мои данные во все возможные гроссбухи и выписывая справку, согласно которой я был на станции «Скорой помощи».
— Ясно… спасибо, — киваю ей, — Это всё?
— Да, ступай, — отпустила меня женщина. Я, накинув на плечи пальто, вышел во двор, не думая ни о чём и ни о ком. В голове пусто, и хочется только поесть, помыться и лечь спать.
— Отпустили? — поинтересовался тёзка, беседующий во дворе с шоферюгами, — Ладно, сейчас покурю, и поедем, отвезу тебя домой.
Киваю благодарно, не отнекиваясь и не играя в «Ой, вам же неудобно, да я сам…»
В последний момент спохватываюсь, так и не достав сигареты из кармана пальто. Не думаю, что владельца «Москвича» покоробит тот факт, что я курю, но вот что именно я курю, может и царапнуть…
— Ну, где живёшь? — поинтересовался он, щелчком пальцев откидывая бычок, улетевший в сторону урны, и упавший среди множества собратьев. Называю адрес, и тот кивает довольно:
— Считай, рядом! Пять минут, даже меньше!
Меньше не вышло, потому как зимней резины в СССР нет, а дороги хоть и чистятся, но не так чтобы под асфальт. Благо ещё, автомобилей сейчас совсем мало, а общественный транспорт в это время почти не ходит, иначе, думаю, мы бы пару-тройку раз мы бы царапнулись бортами.
— Ну вот, — к самому дому он подъезжать не стал, остановившись метрах в пятидесяти, — дойдёшь?
— Дойду! Спасибо вам большое!
— Да ладно, — отмахнулся он, — что я, не советский человек?
* * *
Не без труда отрегулировав воду, которая, как известно, бывает или слишком горячая, или слишком холодная, встал под тугими струями, задрав голову кверху и стоя так с прикрытыми глазами, в надежде, что текущая вода смоет не только грязь и усталость, но и проблемы. А проблем хватает…
Рука изрядное ноет и дёргает, даже если её не тревожить, а стоить только забыться и пошевелить ей, или, что ещё хуже, попытаться как-то использовать вторую конечность, так, сука, аж до слёз пробивает!
— Мудак чёртов… — зло шепчу одними губами, вспоминая фельдшера. Рану он мне почистил добротно, этого не отнять, но и расковырял её без нужды так, что заживать будет существенно дольше, и болит, зараза, прямо сейчас… вот на хера⁈
Целлофановый пакет, одетый на руку и скреплёнными на запястье и у локтя двумя чёрными резинками, шуршит под струями воды, и этот звук, царапающий мой музыкальный слух, донельзя раздражает. Бесит!
Какого-то чёрта полезло в голову давнишнее, забывшееся было воспоминание о моём первом походе в поселковую баню, и сколько там было нестарых ещё мужиков с плохо оформленными культями и ранами, не заживающими толком, гноящимися с самой войны. Медицина, она в Союзе как бы есть…
Не без труда выкинув из головы излишне анатомические, гноящиеся воспоминания, намылился, изворачиваясь временами самым странным образом и шипя то просто, то матерно. Оно и так-то одной рукой непросто, а когда вторая разодрана, расковыряна и зашита, а мышцы на пострадавшем предплечье то и дело непроизвольно напрягаются, то иногда такое ой…
А ещё, чёрт подери, жопа! Это разом и место, которое болит, и определение ситуации в целом!
В общем, помылся с таким трудом, что кажется, аж вспотел, пока мылся… Даже пару раз закрадывались предательские мысли, что надо было принять помощь отца с помывкой.
— Концерт, походу, отменяется, — констатирую я, осторожно вытираясь, и то и дело морщась болезненно. За каким-то чёртом, будто и без этого непонятно, ставлю руки в позицию для игры на воображаемой гитаре и шевелю пальцами.
' — Недели две в лучшем случае, — решаю я, пытаясь приткнуть ветеринарный опыт из прошлого ко мне настоящему, — Хотя нет, недели через две рана подживёт достаточно, чтобы почти не мешалась в повседневной жизни, а гитара, да ещё и полноценный концерт… месяц, не меньше'
