Мы часто разговаривали о своих родителях. Тереза выросла в Чикаго. Отец — полицейский, мать — домохозяйка. Мама, по словам Терезы, у нее очень смелая, занимается благотворительностью в самых опасных районах, а однажды прошла через весь город во время волнений, даже не заметив их.
— Она была первой, кого я увидела изнутри, — сказала Тереза.
— В каком смысле?
— Я увидела свою младшую сестренку у нее в животе. Мама пекла оладьи на кухне, а я вдруг вижу: у нее в животе что-то вроде грецкого ореха.
— И ты ее спросила, что там?
— Ага.
— А как?
— Ну просто: «Мама, а что это за штука у тебя в животе?» Мне ведь было всего пять лет. А она и сама не знала, что беременна.
— А когда мне исполнилось пять лет, родители ждали, что я окажусь вундеркиндом.
— А ты не оказался?
— Нет. Я был всего лишь чуть выше среднего уровня.
— Но теперь-то все иначе?
— Ну… Я оказался здесь, потому что с моим мозгом что-то случилось после аварии.
— Значит, теперь Гиллман подключит тебя к розетке и ты будешь помнить все, что ему нужно?
— Ты иногда бываешь очень злой. Наверное, и сама об этом знаешь.
— А ты попробуй целыми днями рассматривать всякую грязь в человеческих телах и остаться добреньким.
— Понятно.
Она выпустила одно за другим три замечательных кольца дыма, и они секунду повисели над нами, прежде чем раствориться.
— А что ты видишь, когда разговариваешь с людьми? То, что у них внутри?
— Нет, на рентген это не похоже. Но иногда у меня мелькают какие-то образы. Например, желудок выглядит как старый футбольный мяч. Я вижу только тот орган, который беспокоит человека.
— А мой желудок ты можешь увидеть? Может, с ним что-то не так?
— Ага, — кивнула она. — Несварение. Тебе, наверное, очень хочется пукнуть. Спасибо, что не делаешь этого.
Я почувствовал смущение, несмотря на весь выпитый джин; это было что-то вроде телеграммы от трезвости. Каждый раз, когда Тереза говорила что-нибудь неприятное — о том, что у меня потные ладони, или о том, что у меня развивается кашель курильщика, — мне хотелось ее поцеловать. Но я не делал этого, а возвращался к себе в комнату и потом долго отвечал на расспросы Тоби.
25
Как-то раз мы с Терезой пошли погулять в поле за главным корпусом института. Я засунул пачку «Мальборо» в закатанный рукав рубашки, как делали деревенские хулиганы. У меня был фонарик, и я освещал путь. Вдруг Тереза взяла меня за руку и направилась к мастерской Роджера — тому дому, где он изготавливал свои модели. Этот старый дом был когда-то главным зданием фермы. Его недавно покрасили, но выглядел он все-таки заброшенным: оконные рамы, целое столетие выдерживавшие дожди и снегопады, перекосились и распухли, деревянная обшивка во многих местах открепилась, с карнизов свисала паутина, на одной из стен расплылось пятно плесени.
Мы вытерли ноги о лежавший на крыльце коврик с надписью «Добро пожаловать!». Тереза толкнула дверь, взяла у меня фонарик и сказала:
— Не будем включать свет, а то еще увидят.
Она вошла в темное помещение. Луч фонарика высветил письменный стол и дверь в другую комнату. Я прикрыл за собой дверь и двинулся за Терезой. Было новолуние, и отсветы окон еле-еле виднелись на выкрашенных темной краской стенах. Следя за лучом фонарика, я прикидывал, что здесь поменяли, когда делали мастерскую. Стены покрашены в черный цвет, с потолочных балок свисают лампы вроде театральных софитов, в большой комнате, чтобы сделать помещение просторнее, снесена часть стены, поставлены верстаки с закрепленными на них тисками.
Тереза вытащила у меня из-за рукава сигареты и закурила. В мастерской пахло клеем и опилками, на половицах виднелись следы пролитой краски. Я тоже закурил — мы уже не делились одной сигаретой — и заметил, что мой ритм курения не совпадает с Терезиным: она сразу, не отвлекаясь на разговоры, втягивала чуть ли не полсигареты, а я задумчиво попыхивал, пробуя дым на вкус.
Мы прошли в дальнюю часть большой комнаты. За снесенной стеной раньше была кухня фермерского дома, которая теперь превратилась в студию Роджера. Тереза посветила фонариком, и мы увидели стенной шкаф со снятыми дверцами. На его полках теснились пузырьки с клеем и баночки с красками.
А на старом кухонном столе располагалась модель города — восемь кварталов. Это был фантастический город, созданный воображением Роджера: кафедральный собор стоял на одном перекрестке с Эмпайр-стейт-билдингом, бейсбольное поле примыкало к венецианской часовне. Здесь смешались воедино готика, арт-деко и модерн.
— Господи помилуй! — прошептал я.
Я стал высвечивать фонариком разные части модели. Купол базилики был сделан из меди и олова, причем металлические поверхности соединялись без всяких швов. Окна имели рамы толщиной в спичку, а карнизы увенчивались мифическими животными: химерами и грифонами. Здесь были дома с окнами величиной с почтовую марку и застекленные крыши, напоминавшие крошечные кубики льда. Еще я увидел светофоры, знаки «Стоп» и уличные фонари. Балконы с решетками из кованого железа, баки для воды. Повсюду блестели медные детали, на стенах можно было разглядеть тщательно прорисованную каменную кладку. Внутри увенчанного шпилем небоскреба виднелся миниатюрный лифт. Еще тут были скамейки в парке, автобусная остановка, квартира в пентхаусе с садом на крыше. С помощью засушенных цветов и глины Роджер ухитрился сделать даже крошечные горшки с растениями. Каменный ангел с распахнутыми крыльями сидел в нише высоко над городом.
— Вот как Роджер видит мир, — сказала Тереза.
Она присела так, что ее глаза оказались вровень с главной улицей. Подбородок уперся в конец внезапно обрывающегося тротуара: город был построен словно на краю пропасти.
— Смотри! — позвала меня Тереза.
Она пустила струю дыма в окно типичного нью-йоркского особняка, облицованного песчаником. Дым исчез внутри, а потом стал выходить через щели и подниматься вверх через трубу. Тереза провела рукой над домом, разгоняя его. Рука выглядела огромной и зловещей, как Годзилла, — казалось, она сейчас порушит хрупкие крыши. Я подошел поближе и тоже опустился на колени, чтобы увидеть улицу на уровне глаз. Все было как в жизни, вплоть до дорожных знаков и указателей с надписями вроде «Река» или «Опал-стрит». Буковки были очень четко выведены на тонких металлических пластинках. Я обнаружил, что здание городской электростанции Роджер сложил из множества крохотных кирпичиков.
Тереза была совсем рядом, ее локоть касался моего. Я уже собрался рассказать что-нибудь занимательное — например, представить картину горящего города, когда все это превратится в многоэтажный ад и люди, спасаясь от пламени, будут толпиться на крышах и выпрыгивать из окон, — как вдруг она наклонилась и поцеловала меня. Ее теплый рот прижался к моему. Потом она прижала мою голову к себе двумя руками. Мы стояли на коленях и целовались, не в силах оторваться друг от друга. Я приобнял ее и хотел поцеловать ее скулы, а потом запястья: так делали герои фильмов, на которых приходилось ориентироваться столь неопытному любовнику, как я. Но внезапно все стало получаться само собой, без всяких усилий с моей стороны. Я слышал, как пульсирует моя кровь.
кровь есть скорее матовая чем прозрачная жидкость пурпурного или ярко-красного цвета если она выливается из артерий
Через какое-то время мы как будто опомнились и сели на пол. Тереза сняла свои сандалии, и у меня снова застучало в висках: по этому жесту я решил, что у нее уже было что-то с другими мальчиками. Она сидела, скрестив босые ноги.
— Сядь рядом! — приказала она.
Я боялся взглянуть на нее, потому что можно было все испортить: заметить какой-нибудь недостаток в ее лице, веснушки или асимметрию линии рта. Я смотрел на бейсбольный стадион на модели города. Он был воспроизведен во всех подробностях, с киосками и скамейками на трибунах. Крохотное табло показывало счет: «Нью-Йорк янкиз» — «Чикаго кабс» 9:7.
температура крови обычно составляет сто градусов по фаренгейту
Я сел так близко от нее, что наши колени соприкоснулись. Она взяла мою руку и прижала к себе. Запястьем я почувствовал пластиковую дужку ее бюстгальтера. Я потом сказал Тоби, что для меня это была «граница познанного мира». На несколько мгновений я как бы забылся: стал думать об отце, об Уите, вообще о мужчинах. Ну почему никто не рассказал мне об этом? Ведь каждый, без сомнения, испытывает в жизни такие минуты полного блаженства. Уит, наверное, был абсолютно счастлив, когда крутился в невесомости в своем космическом корабле, а отец — когда смотрел на частицы в электронный микроскоп, как астроном на звезды. Люди живут ради таких моментов. Еще я думал о близнецах-математиках и о Тоби. Вот у них таких моментов, наверное, не будет. Вундеркинды и гении, влюбившись или поддавшись похоти, как бы сдаются враждебному миру, как осажденные крепости.
