Что-то тихо журчало. Достаточно явственно, чтобы не показаться просто шумом в голове. Бензин? Дергая ручку двери, Антон напряженно ждал взрыва.
Шурале сзади вышибал дверцу ногами
— Я узнал эту суку! — рычал он, выбираясь из машины. — Я его убью! Он уже мертвец! Это был Крыса, Антон, я его разглядел!
Пробуя выбраться через разбитое стекло, Антон молчал, но думал он так же, как и озверевший Шурале.
* * *
Пятна, пятна — жёлтые, салатовые, снежно-белые — в кругу алых разводов, напоминающие облака в закате. Яркие, насыщенные цвета, как на картинах Сальвадора Дали. Какие-то изогнутые человеческие силуэты с голубыми тенями, падающими в ультрамарин штормового моря. И всё это начинает сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее раскручиваться, как карусель в луна-парке, пока все не сливается в пеструю растянутую спираль…
Соня проснулась в страхе.
Он заполнил все ее тело, пропитав собой даже ее рыженькие кудри, выступив наружу холодным потом. Это не из-за привидевшегося кошмара, ибо его, собственно, и не было — была боязнь забыть малейшую деталь из только что увиденного, тончайший оттенок, столь гармонично вписавшийся в общую картину.
Путаясь в ночной рубашке, она вскочила с постели. Свободного холста под рукой не оказалось, зато в углу стоял разложенный мольберт с девственно-чистым листом ватмана, а в стеклянной баночке было несколько кистей.
Краски, где краски?
Вот они, на стуле…
Торопливо, но не суетясь и ни о чем другом не думая, чтобы посторонней мыслью окончательно не смазать уже начинающую расплываться в памяти картину, глядя точно в середину листа, она нащупала кисть, выдавила из тюбика на палитру краски и замерла.
Даже дышать перестала.
Первый робкий мазок по краю листа. Нет, не то, совсем не то. Еще мазок. Нечто совершенно другое, но все равно не то. А ведь так прекрасно все помнила. Каждую черточку, пятнышко, блик. Но постепенно все размывается, темп ускоряется, скоро картина исчезнет совсем, и уже не будет ни единого шанса восстановить ее в первозданном виде.
Сколько раз уже так было. И сколько еще будет. Сны исчезают, картин нет, остаются только пятна, которые переливаются и мигают, истинный цвет которых воссоздать в жизни никому не под силу.
Брошенная в сердцах кисть полетела на пол, оставив за собой россыпь зеленых брызг, маленький кулачок ударил в мольберт. По щекам его покатились слезы.
«Если бы я могла сказать хоть слово, — подумала она. — И если бы это слово могло помочь. Хотя бы просто закричать…»
Закричать громко-громко, чтобы еще целую минуту после этого звон стоял в ушах. Несколько раз она даже пробовала это сделать, но вместо крика изо рта, вернее, откуда-то из носоглотки, вырывались хрипы.
«А ведь когда-то я могла. Могла говорить, кричать, даже не задумывалась над тем, что это здорово. Я даже помню, как это делается, хотя это было так давно, восемнадцать лет назад».
Восемнадцать лет…
Это почти вся ее жизнь.
Глава шестая
Тогда ей было шесть лет.
Стояло позднее лето, вернее, уже осень, но жара еще и не думала спадать, и ледяная окрошка с легкостью заменяла завтрак, обед и ужин. Одуревшие от страшной духоты голуби куда-то вдруг исчезли, наверное, попрятались на сумрачных чердаках пятиэтажек. Голые босые ребятишки гоняли мяч в тени тополей, а серьёзные девчонки и те, кто помладше, шушукались или копошились в песочнице, укрывшись от солнца под облезлыми деревянными грибками. Кто-то вспомнил давно уже прошедший день Ивана Купалы и, вынеся из дома ведерки с холодной водой, присев на скамейку у подъезда, терпеливо поджидал свою жертву. Жертвы, впрочем, не очень-то и боялись, а находились и такие, кто, пискнув: «Облей меня!» — зажмуривались и растопыривали руки, ожидая, когда же на них выльют литров пять холодной воды. Обливать таких было неинтересно. Гораздо приятнее дождаться ничего не подозревающую козявку с косичками, погнаться за ней и с дьявольским хохотом опрокинуть ведро ей на голову, прислушиваясь к ее пискам, как к самой лучшей музыке на свете.
Но за такие шутки могло влететь от зорких мам. То, что на Ивана Купалу встречалось смехом и визгами, сейчас стояло вне закона и могло послужить поводом для отцовских затрещин и маминых криков из окна: «Вова, прекрати немедленно! Отойди от Леночки! Ты слышишь, что я говорю?! Сейчас же отойди! Брось ведро, щенок бессовестный!»
А солнце палило, недавно облитые ходили уже сухими, звенело разбитое мячом окно, и бешено крутилась чуть покосившаяся карусель рядом с пересохшим на веревках бельём…
Присев на корточки рядом с лохматой болонкой Жулькой, Соня теребила ее за уши, пытаясь расчесать свалявшуюся шерсть. Шерсть не поддавалась, и бедная собака скулила от боли, вертясь и вырываясь.
— Надо, Жуля, надо, — приговаривала Соня, — ты же хочешь быть красивой девочкой?
Несмотря на уговоры, болонке ужасно не хотелось быть красивой девочкой, но Соню это ничуть не интересовало.
— …А потом я подстригу тебе челку, неудобно же, когда волосы в глаза лезут, правда?..
— Соня, оставь собаку в покое! Сию же минуту! Ты только посмотри, какая она грязная, наберёшься блох, вот тогда будешь знать! Не трогай её руками! Ты что, не слышишь, что я говорю?!
Это на балкон вышла мама. Она собиралась полить цветы, но, увидев дочь в компании с извалянной в грязи собакой, тут же о них забыла. Единственное дитя того и гляди наградит блохами пропитанная пылью бесхозная болонка, пользующаяся во дворе самой отвратительной репутацией.
Услышав мамин голос, Соня отдернула руки. Вырвавшаяся из плена собака, обрадованно взвизгнув, отбежала в сторону, под тополя, и. моментально забыв о своих муках, забралась под вкопанный в землю теннисный стол, где она обычно прятала самые любимые кости.
— Ладно, Жуля, мы подстрижемся завтра! — крикнула ей вслед Соня и покосилась на маму. Мама, нахмурившись, погрозила ей пальцем с высоты третьего этажа.
Соня ей улыбнулась и подошла к карусели, похожей на сделанный из трубок каркас большого яйца. Ей всегда нравилось наблюдать, как мальчишки, держась за ограждение, раскручивают карусель до сумасшедшей скорости и затем, когда их ноги уже перебирают медленнее, чем она вращается, падают на ограждение животом, переваливаются внутрь карусели и, упав на деревянное дно, начинают бешено хохотать.
— Когда вы так смеетесь, вы похожи на дураков, — сказала она привычно.
— Иди отсюда, рыжая! — заорал на нее Алька Лопаткин, за что получил в лоб от Вовки Шарова, нынешнего Сониного ухажера.
Соня показала опешившему Лопаткину язык и, пиная перед собой пустой спичечный коробок, побрела к магазину, перед которым девчонки обычно играли в резиночки и разрисовывали асфальт мелками.
Но там никто не играл и не рисовал: усевшись на крыльцо магазина, все молча наблюдали, как синяя поливочная машина кружит по площади и смачивает асфальт длинным широким потоком водяных брызг, прибивая пыль и создавая над асфальтом множество маленьких радуг. Соня остановилась у края площади, куда не долетали брызги. В тени магазина стояла жёлтая бочка с квасом, подле которой на кривоногом стуле задумчиво восседала грузная тетка в белом заляпанном халате. Брызги до нее тоже не долетали, и поэтому она была спокойна и невозмутима.
Захотелось пить. Соня даже представила себе, как она берет двумя руками огромную тяжелую кружку темного кваса и не отрываясь выпивает ее до дна, но тут вспомнила, какой он сейчас застоявшийся и теплый, и жажда немного поутихла.
За спиной послышалось негромкое «цок-цок-цок» когтей по асфальту. Это прибежала Жулька с какой-то дрянью в зубах.
— Брось! — закричала на нее Соня. — Фу, Жулька, фу!
Недоуменный собачий взгляд с трудом пробивался сквозь густую челку.
— Брось! — повторила Соня.
Жулька осторожно положила дрянь на асфальт. Это оказалась резиновая перчатка, в каких уборщицы чистят унитазы.
— Тьфу! — сказала Соня. — Всякую дрянь собираешь — и где только раздобыла? Смотри мне, больше так не делай, а то я не буду тебя купать.
Девочка считала это страшной угрозой, но собака была этому только рада. Она громко тявкнула. В этот момент поливочная машина приостановилась, фонтаны выключились, из трубок медленно потекли тонкие струйки, но вскоре и они исчезли. Машина рыкнула и уехала.
Асфальт парил.
Дети повскакивали со ступенек магазина, загомонили. Девчонки принялись распутывать свои резиночки, мальчишки с разбега прыгали в маленькие лужицы, стараясь забрызгать девочек и друг друга. Кто-то смеялся, кто-то визжал. К Соне подбежал дочерна загорелый Славик Босов, худой и маленький, хотя и был старше Сони почти на целый год. Ребра светятся под натянутой кожей, светлые, подстриженные почти под нуль волосы блестят на солнце, ослепляя. За ним с половиной посыпанного солью огурца в руке тихо семенит Катя Симонова. Кривые косички торчат в разные стороны, ноги такие худенькие, как две надломленные пополам палки — Соне даже страшно становится, когда она думает, что эти худышки в любой момент могут сломаться. «Если бы у меня были такие ноги, я бы ходила на руках…»
