Твой Карл Лютц».
Медленно, очень медленно складывает Григорий листочки. Бедняжка Карл! Сейчас ему трудно, и это хорошо. Душевная боль, как и всякая боль, сигнал, предупреждение — осторожно, отсюда надвигается опасность! Здоровый организм отвечает на такие сигналы защитной реакцией… Так-то это так, но чтобы мобилизовать защитные силы, чаще всего требуются лекарства. А где он их ищет? В бутылке?
Долго горел свет в кабинете Матини. Григорий бродил по квартире, снова ложился. Раздумья — это такая вещь, что стоит только какой-то мысли засесть в голове…
Хейендопф мечтает изловить кита
В пансионате Григория подстерегала неожиданность.
Хозяйка, таинственно понизив голос, предупредила синьора Шульца, что сегодня с утра уже дважды заходил какой-то иностранец, скорее всего — американец, и очень интересовался, живут ли у нее постояльцы-немцы. Хозяйке пришлось назвать имя уважаемого синьора, потому что из немцев у нее живет он один, а она женщина одинокая и не хочет нарываться на неприятности, ведь пансион — это ее хлеб, и если она…
— Как он выглядит? — прервал Григорий, стараясь не выдать своего волнения.
— О, с виду очень приличный синьор, такой, знаете… — женщина покрутила пальцами, не зная, как описать внешность иностранца, в которой не было ничего примечательного. — Среднего роста, кажется, шатен, лицо, как бы вам сказать… Да что ж это я! — воскликнула женщина. — Он оставил вам записку, еще конверт у меня попросил.
Небрежно сунув письмо в карман, Григорий поднялся к себе в номер, и только там надорвал конверт. В нем была коротенькая записка, написанная наспех:
«Итак, вы теперь Фред Шульц? Это доставило мне немало хлопот, но не уменьшило радости от предвкушения встречи с Вами. Честное слово, это так! Поэтому ровно в семь я зайду пожать Вашу руку и пригласить Вас поужинать где-нибудь в уютном уголке. Олрайт!
Искренне преданный Вам Дэвид Хейендопф.»
«Хейендопф? Почему он оказался в Риме и откуда узнал обо мне? Не посланец ли он Думбрайта?»
Именно такое предположение показалось Григорию самым правдоподобным, и он обрадовался, что вовремя и удачно завершил все свои дела — даже кассета с пленкой передана по указанному полковником адресу. Волновало только одно: как поведет себя Джузеппе. Звонить на виллу не хотелось — если Рамони приехал, он сам разыщет Фреда, Витторио не терпится поскорее узнать о намерениях Умберто Висконти. Вероятно, и Лидия, и Джузеппе расскажут ему, как Марианна пыталась наложить на себя руки.
Григорий вызвал горничную и, сославшись на телефонный разговор, которого ждет, попросил подать завтрак в номер. После уютной, обжитой квартиры Матини, комната в пансионате с ее стандартной меблировкой и стандартными украшениями: непременной вазой на круглом журнальном столике и непременной же репродукцией на стене, изображающей извержение Везувия, казалось еще более непривлекательной. Чуть ли не во всех тратториях, парикмахерских, ресторанах, в которых побывал Григорий, без конца извергался Везувий, или плескались волны Неаполитанского залива. Подмигнув вулкану, как старому знакомому, Григорий принялся за уже остывший и опавший омлет, запивая его жиденьким кофе. Есть хотелось ужасно, вчера он не успел поужинать. Григорий собрался было уже пойти куда-нибудь, позавтракать по-настоящему, как раздался телефонный звонок. Рамони!
Но из телефонной трубки донесся другой голос. Церемонно извиняясь, синьор Умберто Висконти просил уважаемого синьора Шульца заехать к нему по срочному делу. Если синьор Шульц будет настолько любезен, то, может быть, сейчас…
— Безусловно… безусловно, синьор Висконти. Считаю своим долгом… Нет, машину присылать не надо, адрес я запомнил, через несколько минут буду.
Умберто Висконти сам открыл парадную дверь и сразу же провел гостя к себе в кабинет.
Еще во время первой встречи Григория поразило, как сдержанно и с каким достоинством держался отец Марианны, несмотря на трагические обстоятельства, при которых состоялось их знакомство. Теперь волнение Умберто Висконти выдавали дрожащие пальцы, автоматически передвигавшие безделушки на столе, и лихорадочный блеск глаз. Висконти на миг прикрыл их ладонью, и тотчас извинился:
— Простите, я всю ночь не спал, болят веки.
Григорий понимал — старику просто трудно начать разговор, и он хочет собраться с мыслями.
— Вы не сочтете меня плохо воспитанным и высокомерным молодым человеком, если я попрошу вас об одном одолжении? — спросил Гончаренко, стараясь ему помочь.
Умберто Висконти поднял глаза, в них светилось искреннее доброжелательство:
— Синьор Шульц, я перед вами в неоплатном долгу, вы можете просить меня о чем угодно.
— Вот именно об этом, как вы его называете, «долге», я и просил бы вас забыть. Из нашего телефонного разговора, я понял — вы боитесь меня обременить, вам неловко, что я, человек посторонний и мало вам знакомый, стал свидетелем событий, которые представляются вам в чересчур трагическом освещении. Это лишает наши взаимоотношения обыкновенной человеческой простоты. А мне так хотелось быть полезным вам и синьорине Марианне! В Риме я пробуду недолго, но все, что смогу сделать для вас, сделаю с удовольствием и от всего сердца. Будем считать, что с преамбулой покончено?
— Будем считать, — Умберто Висконти впервые улыбнулся одними глазами. Иногда молчаливое доверие бывает красноречивее слов.
— Итак?
— У этого негодяя остались две записки и одно письмо Марианны. Он должен их вернуть. И пусть не ссылается, что куда-то их засунул. Такие, как он, берегут каждую бумажонку, как оружие.
— Рамони вернет все до последнего клочка. Ручаюсь. Прежде всего — он трус. Ну, а о том, как заставить его молчать, мы уже договорились в прошлый раз.
— Мне грустно, что вы собираетесь покинуть Рим.
— Мне тоже. Я оставляю здесь немало дорогих мне друзей.
— Присоедините и нашу семью к их числу. И помните, всегда, в любое время…
— Спасибо, синьор Висконти! Я очень ценю ваше расположение.
Условившись встретиться завтра, Гончаренко распрощался с отцом Марианны.
В пансионат возвращаться не хотелось, аппетит тоже почему-то пропал. В ресторан, первый попавшийся по дороге, Григория привлек уже не голод, а желание позвонить на виллу и узнать, приехал ли Рамони. Приличия ради Григорий заказал бутылку сухого вина, жаркое из молодого барашка, и направился к телефонной будочке. Трубку сняли в тот же момент, словно его звонка ждали. В ухо хлынул поток вопросов, жалоб на срочность дел, которые так не вовремя погнали Рамони в дорогу, извинений и просьб поскорей приехать. Витторио явно нервничал.
«Ничего, потерпишь… Я еще не такого страха на тебя нагоню!..» — подумал Григорий, решив не торопиться. Разговор с Рамони развеселил и вернул аппетит. После омлета, которым его угостили утром, жаркое казалось особенно вкусным. Понравилось и вино — терпкое, холодное. Намеренно затягивая завтрак, Григорий просмотрел утренние газеты и поднялся, только сложив последнюю из них.
Рамони встретил его упреком:
— Друзья так не поступают, Фред. Столько времени испытывать мое терпение!
— Я задержался из-за ваших же дел, — подчеркнуто раздраженно бросил Григорий. — Ну и задали вы мне хлопот! Представляете, отец Марианны хотел, чтобы я был главным свидетелем в уголовном деле, которое он собирался возбудить.
Витторио так сильно прикусил губу, что натянувшаяся кожа загнула кончик носа — и лицо тотчас приобрело хищное выражение.
— Я… я могу начать тяжбу с его дочуркой. Ворваться в мой дом в мое отсутствие и разыграть такую трагикомедию! На юридическом языке это называется шантаж…
— Мы не в суде, и я не прокурор, так что давайте говорить на языке человеческом, — оборвал его Григорий. — Понимаю, вам неприятна эта история, но будьте справедливы: если девушка решается лишить себя жизни и оставляет на столе письмо, адресованное в прокуратуру…
— Какое письмо? Где оно? — всполошился Рамони.
— Она забрала его с собой, когда пришла в себя. Сейчас оно у отца Марианны. А на юридическом языке, к которому вы только что прибегли, это называется документ, вещественное доказательство. Я не ошибаюсь? — с невинным видом спросил Григорий.
Лицо Витторио скривилось как от зубной боли:
— Глупейшая история, боже, глупейшая история! Я хотел пойти по линии наименьшего сопротивления, а наткнулся на препятствие, о котором даже не подозревал: глупое девичье целомудрие!
Рамони так искренне огорчался, так сетовал на свою судьбу, которая, как он сказал, «подсунула ему пустой билет», так жалел напрасно потраченное время, что утратил меру хотя бы внешней благопристойности. Григория физически тошнило от его излияний, и он решил положить им конец:
