— Я могу подтвердить, что мы вместе ходили в гостиницу и Агнессу там не нашли. Наконец, это мог бы засвидетельствовать и Джузеппе…
— Только не он! Согласитесь, не очень приятно, когда узнают о твоем поражении. Вам, как другу, я могу довериться… но ему… не в моем характере позволить копаться в своей интимной жизни совершенно постороннему человеку, к тому же, я думаю, вашего подтверждения будет вполне достаточно.
— Еще бы! — напыжился Рамони. — Кто-кто, а Нунке отлично знает нашу местную расстановку сил, и мое в ней не последнее место.
— Если вас это не затруднит, если вам не противно… Понимаете, до сих пор я не очень волновался. Во-первых, потому что не ждал Нунке, во-вторых, в ближайшее время надеялся получить покаянное письмо от Агнессы. Мы еще никогда не ссорились надолго. Вы знаете, женщины созданы из капризов, кокетства, ревности, а когда они любят…
Обсудив отдельные детали выдуманного визита на Кола ди Риенцо, оба направились в столовую.
Стол был сервирован на две персоны, но Рамони потребовал третий прибор для Джузеппе. Григорий понимал, почему Рамони вдруг стал так внимателен к своему секретарю, и не ошибся. После короткой паузы, заполненной лишь стуком ножей и вилок, хозяин поднял тусклую, неказистую на вид бутылку без этикетки, и любовно провел рукой по ее поверхности.
— Эта бутылка, наверно, наша с вами ровесница. Она из коллекции раритетных вин старинного рода виноделов. За оказанную услугу я получил ее от последнего их представителя. Напиток богов… Нектар!
Осторожно наклонив бутылку, Рамони наполнил бокалы. За венецианским стеклом словно вспыхнули три самоцвета. Вино искрилось на солнце, как расплавленные рубины, гранями их были тончайшие стенки бокалов, изготовленных, наверно, еще в шестнадцатом столетии, когда венецианские стеклодувы достигли вершин своей славы.
Провозгласив тост в честь Фреда, Витторио обратился непосредственно к Джузеппе:
— О вас, Джузеппе, я хочу сказать отдельно: синьор Шульц рассказал мне все, и по справедливости…
Рука Джузеппе, державшая бокал, дрогнула. Молодой человек сжал губы, ноздри его раздулись. Григорий видел, как сильно запульсировала жилка на виске. Сейчас парень взорвется, бросит какую-нибудь реплику, начнет защищаться и выдаст Григория с головой. А ведь снимок — только фикция. Надо спасать положение. Этот болван так глупо начал свой тост…
— Если быть справедливым, — быстро подхватил мнимый синьор Шульц, — то без помощи Джузеппе и Лидии я бы ничего не мог сделать. Ваш секретарь, Витторио, на редкость хладнокровный и рассудительный человек. И я с особым удовольствием выпью за его здоровье и успехи.
Григорий поднял бокал, но Рамони остановил его.
— Одну минуточку! Да, Джузеппе, вы показали себя в лучшем свете, и я надеюсь не разочароваться в вас: о глупой выходке Марианны никто не должен догадываться. Вы можете обещать мне это?
Воздух с шумом вырвался из груди Джузеппе.
— Безусловно, синьор.
— Вот и хорошо. За что же мы выпьем?
— За молчание, которое, по словам наших предков, дороже золота. — Улыбнувшись и внимательно глядя в глаза Джузеппе, Григорий первым чокнулся с ним.
…Дым сигар и сигарет седыми, волнистыми прядями плыл между столиками. Иногда в распахнутые окна врывался легкий ветерок, тогда пряди превращались в причудливые спирали, фантастические узоры и, оседая вниз, окутывали публику синей кисеей тумана. Среди посетителей в глубине одной из ниш, расположенных по обе стороны зала, сидели Хейендопф и Григорий. Бывший заместитель начальника лагеря для перемещенных лиц зашел в пансионат, как и обещал, ровно в семь, и привел Григория в этот прокуренный, второсортный кабак.
— Не люблю перворазрядных ресторанов: там любой проходимец смотрит на тебя свысока, а в таком заведении, как это, мы с вами, Фред, первые люди. Кстати, с каких пор вы Фред?.. Я знал вас под другим именем.
— У человека может быть столько имен, сколько ему захочется. Мы, как артисты — всегда выступаем под псевдонимом.
— Совершенно верно. Прошлый раз, когда вас прислали в лагерь прощупать эту дрянь, ваша фамилия была Сомов, и работали вы на Нунке.
Григорий поднял глаза на собеседника. У того было удивительно невыразительное лицо. Словно стертый пятак: все как будто на месте, а взгляду не за что зацепиться. Посидишь с такими человеком, поговоришь с ним, а расстанешься — и начисто забудешь. Может всплыть в памяти костюм, галстук, голос, и лишь черты лица расплываются, превращаются в серое пятно.
— Дорогой Хейендопф, я ни на кого не работал. Всю жизнь я работаю только на себя. А кто платит деньги, мне безразлично.
— Да, у вас, друг мой, чисто американская хватка! Я понял это, когда вы так здорово уладили дело с иконами. Подсказали мне такой бизнес! Я ваш должник, а сегодня вы еще и мой гость. Выпьем же за американский образ жизни! Если и впредь вы будете придерживаться этой же точки зрения, вас ждет прекрасное будущее!
«Куда он клонит?» — думал Григорий, глядя на волосатую руку Хейендопфа, протянутую к бутылке.
— За здоровье людей здравого смысла, — улыбнулся Хейендопф.
Григорий пригубил поднятый бокал. От терпкого вина покалывало десны, щипало язык. Жажда только увеличивалась.
Тем временем ресторан заполнялся. Теперь почти все столики, расположенные в несколько ярусов вокруг небольшой площадки, вращавшейся в центре зала, были заняты разношерстной публикой.
Наглые молодчики в модных пиджаках, с развязными, ярко накрашенными подругами, бесстыдно комментировали положительные качества и изъяны «герлс», выступавших на сцене. Старики — и те, кто одиноко склонились над столиками, и те, кто сидел рядом с совсем еще юными девочками, шамкали бледными губами, не отрывая взгляда от ярко освещенного круга. Мужчины неопределенного возраста, приблизив головы друг к другу, словно куры, клюющие из одной кормушки, шепотом улаживали свои дела, иногда с опаской поглядывая на тех, кто сидел за соседними столиками.
Посетители здесь были разные. Чиновники и спекулянты, дельцы и сутенеры, дамы, которым хочется выглядеть порядочными, и откровенные проститутки. Темные вечерние костюмы, белоснежные манишки вперемежку с яркими пиджаками различных оттенков, строгие платья рядом с вызывающими разрезами и большими декольте. Все это сборище требовало еды и напитков, а в перерывах между выступлениями певиц танцевало, наполняя и без того душный зал запахами табака, пота, одеколона. Когда на сцене появлялась хотя бы чем-то приметная актриса, например, слабеньким и приятным голосом, или, гораздо чаще — крутыми бедрами и практически полным отсутствием одежд, в зале создавали полумрак, и тогда круглая сцена казалась освещенной еще ярче. В такие минуты гул голосов как бы стушевывался, иногда даже совсем стихал, и десятки пар полупьяных, маслянистых глаз впивались в плечи, грудь и бедра певицы или танцовщицы. Потные, разгоряченные жарким, удушливым воздухом, вином и похотью лица поблескивали в полутьме зала, а наступавшую тишину разрывали визгливые звуки джаза и слова модных песенок. Когда номер заканчивался, зал разражался то аплодисментами, то шиканьем и свистом, в зависимости не столько от мастерства исполнения, сколько от физических данных актрисы.
Григорий смотрел на сцену. Сейчас выступала полуобнаженная женщина лет тридцати. Хриплый речитатив двусмысленных куплетов сопровождался какими-то странными па: смесь танца живота с канканом. Между лопатками по натруженной спине стекала струйка пота. На усталом лице певицы застыла гримаса, призванная изображать улыбку. Бледное лицо с напряженным оскалом зубов, темными провалами глаз, подчеркнутых синеватыми кругами, напоминали маску смерти. Движения женщины, несмотря на быстрый темп, были какими-то вялыми. Чувствовалось — она выполняет тяжелую привычную работу, которая ей самой не приносит ни капельки удовлетворения.
— Нелегкая у бедняжки жизнь, — Григорий кивнул на сцену. — Хозяин того и гляди выгонит: постарела, плохо танцует, голоса нет…
— Ха! Голос! А зачем ей голос? Петь она должна бедрами! — Хейендопф расхохотался, довольный собственной банальной остротой. — Голос ей ни к чему… Впрочем, довольно о бабах, — оборвал он смех и, подавшись всем туловищем вперед, впился взглядом в лицо Григория. Красные прожилки в глазах Хейендопфа стали видны отчетливее. Наверно, в Риме он занимался не только своим бизнесом, а отдавал должное и Бахусу. — К черту, говорю, эту старую клячу! Поговорим о другом. Послушайте, Сомов, то есть Фред, как вы желаете теперь себя именовать…
Григорий внутренне улыбнулся: «Ты бы свалился со стула и мордой уткнулся в кафель, узнав, с кем ты разговариваешь на самом деле».
На сцену выскользнула очередная певица, в зале погасили половину ламп, и лицо Хейендопфа растаяло в полумраке.
