споры, шум и драки.
Он курит трубку, пьёт крепчайший эль
И любит девушку из Нагасаки!
В первой молодости Данилки — это была одной из самых популярных дворовых песен. Конечно, её пришлось немного переделать, например, вместо «джентльмена во фраке» который зарезал девушку из Нагасаки, там появился «санкюлот-собака». И потому что в настоящий момент это было политически правильно, и потому никаких фраков Данилка пока здесь не видел. И никто из дворни про такое даже не слышал. Нет, может, они где и были, но даже если это и так, сразу же возникал вопрос — он-то об этом откуда мог узнать?
Оба мальчишки очень старались. Да и маленькая великая княжна изо всех сил изображала из себя «настоящую японку», старательно щуря глаза и обмахиваясь веером из рисовой бумаги, который на самом деле, скорее всего, был китайским.
О Японии в Российской империи знали не очень много — вероятно не больше, чем о каком-нибудь Сиаме или Островах пряностей. Знали, что есть, что-то слышали, но не более. А вот с Китаем контакты были куда более близкими. Разные — как торговые, так и культурные. Через пограничную Кяхту в Россию завозилось огромное количество чая, а также шёлк, фарфор и другие товары — всякие шкатулки, веера, экзотическую бижутерию, даже одежду. Потому что владеть чем-нибудь китайским было модно. Обеспеченные люди, даже, оборудовали себе специальную «китайскую комнату», обставляя её китайской мебелью, ширмами, развешивая китайские картины и наполняя всякой китайской мелочью — шкатулками, традиционной китайской посудой, поделками из нефрита и всем таким прочим. А Екатерина II вообще построила для себя в Ораниенбауме целый Китайский дворец. Впрочем, на настоящие китайские дворцы он походил не очень… Так что наряд Анны вряд ли был аутентичным. Но Данилка этим особенно и не заморачивался. Что-то в восточном стиле? Пойдёт!
— У ней, такая маленькая грудь,
И губы, губы алые как маки!
Уходит капитан в далёкий путь,
Не видя девушки из Нагасаки.
Когда отзвучали последние аккорды, в небольшой зале повисла напряжённая тишина. Все замерли, ожидая реакции самых главных. Данилка тоже напрягся. Выбирая эту песню, он, если честно, пошёл на поводу у молодого тела. Вот захотелось ему снова созорничать. Тем более, что мальчишки приняли эту идею с восторгом. А вот как оно всё будет принято старшим поколением и чем всё окончиться — он до конца не продумал. И в настоящий момент лихорадочно пытался просчитать, каким боком ему это выйдет. Причём, судя по взгляду «государыни» прилететь ему должно было очень нехило… Но тут раздался весёлый смех императора Александра:
— Magnifique! C’est magnifique! Maman, tu as enfin laissé mes frères et sœurs nous montrer quelque chose de moins ennuyeux![2]
И взгляд его матери тут же смягчился.
— Je Je suis contente que vous ayez apprécié, mon fils. Vous avez été très inquiet ces derniers temps. Je suppose que c’est lié à l’affaire Moreau, Pichegrew et Cadoudal…[3]
Император слегка нахмурился, а затем снова натянул на лицо улыбку.
— Ne gâchons pas la fête avec des problèmes politiques. Je suis vraiment venu à vous pour oublier brièvement les soucis quotidiens. Et mes petites sœur et mes frères m’ont beaucoup aidé avec cela.[4]
В ответ на это «государыня» улыбнулась со слабым оттенком удовлетворения и бросила на Данилку уже куда более благосклонный взгляд. Но от порки его это не спасло…
Второй завтрак прошёл чинно-благородно. Потому что на нём кроме учителя, присутствовал ещё и сам генерал Ламздорф. Данилка всё время завтрака простоял навытяжку, глотая слюну, за левым плечом Николая, время от времени то вышколено поправляя салфетку, то собирая использованную посуду, то накрывая следующее блюдо, то разливая чай. Тот самый — «кяхтинский». Впрочем, чай пили не все. Матвей Иванович ожидаемо повелел приготовить ему «каппучино».
Почти сразу после завтрака, начинался урок французского языка, но Даниил на него опоздал. Потому что ему нужно было убрать со стола, перемыть посуду и отнести в прачечную использованные скатерть и салфетки. Бумажных-то ещё не существовало! Вернее, не так… «бумажные» салфетки были, но «бумажной» именовалась ткань из хлопка. А вот тех, которые из бумаги, не было от слова совсем. Как, кстати, и туалетной бумаги. Так что господа задницу чаще всего подмывали, причём иногда с помощью слуг, а эти самые слуги обходились, чем могли — мхом, листьями, тряпьём, а зимой, зачастую, и просто комком снега. И вообще, когда Даниил осознал, что в Павловском дворце нет ни одного нормального туалета, а «все дела» даже господа делают исключительно в «ночную вазу» или банальный горшок, «туалетными» же именуются комнаты, в которых женщинам делают причёски и накрашиваются — он испытал шок. Блин, как так? Здесь же императрица вдовая с детьми живёт⁈ Да у неё в покоях имеется аж целое «туалетное кресло», в которое этот самый горшок вставляется, то есть корячится на нём ей не приходится, но в его основе-то всё равно обычный ночной горшок! А что же у менее богатых и знатных творится? Так же, как и дворня задницу снегом подтирают?
Теперь-то он уже привык. Более того, даже немного «попрогрессоствовал», внедрив в обиход подтирку задницы резаной газетой, как это практиковалось в СССР… Впрочем, как выяснилось чуть позже, такая практика здесь уже была. Просто она оказалась не слишком распространена. По двум причинам — во-первых, газет банально было мало. Для «государыни»-то выписывали, почитай, все выходящие в Питере газеты и журналы… ну, или, как минимум, большинство. А вот большая часть других аристократов, по слухам среди дворни, ограничивались максимум одними «Санкт-Петербургскими ведомостями», которые выходили дважды в неделю. Или вообще ничего не выписывали. Ну, а, во-вторых… типографская краска мазалась, оставляя на попе после применения чёрные разводы. Плюс, похоже, в её состав входили какие-то вредные для организма вещества, потому что при тщательном вытирании задницу потом щипало… Так что вскоре и Данилка дал газетам фактическую отставку, оставляя их на крайний случай.
Несмотря на то, что «казачок» проработал большую часть урока, господин учитель спуску ему не дал — тут же начав мучать спряжениями глаголов, в которых Данилка до сих пор путался. А в конце занятий, с удовлетворением выставил ему оценку «плохо», что означало почти непременную порку в следующую субботу. Если он, конечно, не сможет исправить эту оценку за следующую неделю. Впрочем, особенной надежды на это у Даниила не было. У француза, который преподавал язык, была такая особенность — обычно вполне себе добродушный в какой-то момент он начинал злиться. И
