Наверное, он хотел написать Selene, луна, но рука повиновалась не его воле. Вышло что-то вроде первой строки стихотворения.
Коршун ночной под луною скрывается…
Он предоставил перу дописать дальше:
La rue l'éclair allume d'exsilésMensonge horrible la sterile MagdelèneComète d'autrefios l'avait prédicté.
Молния освещает путь изгнанникам.Ужасный обман бесплодной Магдалены,Как когда-то предсказала комета.
Написав эти слова, он почувствовал, наконец, что свободен и снова владеет собой. Шепот стих. Мишель перечитал написанное. Главные черты видения были схвачены. Коршун, то есть испанец, затаившийся в ночи на той же дороге, где в тот вечер они видели вереницу беженцев. Магдалена, противница материнства, которая лгала неоднократно и настолько возмутительно, что комету, которую они вместе наблюдали пять лет назад, можно считать провозвестницей не только войн и катастроф, но и ее измены.
Мишель сложил листок вчетверо и спрятал в ящик. Потом поднялся, потушил свечи и пошел на свет, пробивавшийся сквозь щели люка. Он наслаждался мыслью о том, какое утонченное наказание он уготовит жене.
БЕГСТВО КОРШУНА
Самые пессимистические прогнозы сбывались один за другим. Войска Карла V продолжали оккупировать Прованс, но нехватка кулеврин[27] не позволяла с надлежащей скоростью брать осажденные города. Отряды наемников, состоявшие из испанцев, итальянцев и, наконец, из пресловутых ландскнехтов, шныряли по деревням, сея ужас, но не достигая никаких стратегических результатов. Кто знает, может, Карл V рассчитывал на воссоединение с другим имперским войском под командованием графа Нассау, которое с севера угрожало Парижу. Но осада слишком затянулась, и дух солдат был сломлен.
Прованс, как и предвидел герцог Монморанси, стал для имперских войск моральной западней. Некогда цветущие поля покрылись пеплом, лавки в брошенных селениях были удручающе пусты. Перебив бессчетное число крестьян и изнасиловав женщин всех возрастов, войско Карла V было застигнуто врасплох начавшимся голодом. Правда, оставались еще монастыри, где укрывалось население, по всей видимости захватив с собой какую-то провизию. Но император, желая сохранить за собой славу доброго христианина и снискать расположение Папы Павла III, разослал своим наместникам строжайший указ не трогать монастырей и культовых сооружений. Даже ландскнехтам пришлось покориться, может, потому, что теперь в войске они составляли меньшинство. Если кто из них и выпаливал когда из аркебузы по монастырской стене, то только для того, чтобы напомнить сидельцам, что их смертный час всего лишь откладывается.
Как всегда, скопление полуголодных, грязных и плохо устроенных солдат способствовало вспышкам болезней. Все началось с золотухи, кишечных заболеваний, паразитов, лихорадки от дурной воды. А потом, в который уже раз, появилась и царица всех зараз — чума. Первыми с ней столкнулись жители Лангедока и областей, лежащих к северу, где находился и Аген. Именно эти места дали приют многочисленным беженцам из Прованса. Среди беженцев стали попадаться люди с пятнами зловонного гноя на коже, они бредили и совсем не держались на ногах. Зачастую больные падали на землю и тут же умирали, в последнем содрогании избавляясь от мучившего их озноба. Однажды в Аген заехала телега, нагруженная трупами. Возница давно умер по дороге, и испуганные, в пене, лошади мчали телегу куда глаза глядят. Тогда бальи велел закрыть городские ворота и беженцев больше не впускать.
Когда Диего Доминго Молинас узнал от Скалигера о том, что в городе объявлен карантин, он стал взвешивать все «за» и «против» такой ситуации.
— Ведь выехать можно? — озабоченно спросил он.
— Конечно, выехать можно, по крайней мере пока. Но тот, кто уедет, вернуться уже не сможет.
Молинас обдумал новость. Он уже с месяц гостил у Скалигера, а в Аген регулярно наведывался в течение двух лет. Обычно он останавливался у кардинала делла Ровере, однако тот предпочел уехать из города после оккупации Прованса. Без особого энтузиазма Молинас поселился у Скалигера, сломив его сопротивление щедрым подарком, преподнесенным в качестве компенсации за беспокойство.
— Вы полагаете, что нынче Нотрдам нанесет вам визит? — спросил испанец.
Скалигер поморщился.
— Думаю, да, но это будет один из последних визитов. Я благодарен ему за то, что он своими настоями исцелил от эпилепсии мою жену. Однако я не выношу его дружбы с этим гугенотом Филибером Саразеном. Саразен славный малый и прекрасный аптекарь, но он еретик, достойный костра, и, как говорят, мохнатый осел в человеческом облике.
— Однако еще вчера вы говорили, что прочите его в наставники своим детям, когда они подрастут.
— Ну да, я надеюсь, что со временем он вернется к истинной вере.
С каждым днем Молинасу было все труднее переносить бесконечные противоречия своего хозяина. Он предпочел сменить тему.
— Вы просмотрели рукопись, что я вам оставил?
— Ту, что называется «Arbor Mirabilis»?
— Кажется, других я вам не давал.
Скалигер развел руками.
— Я все еще знакомлюсь с ней. Это истинная загадка. Она написана на незнакомом языке, хотя алфавит наш. Ясно, что это шифр, но на первый взгляд — это язык другого мира, и он чужд и нашему, и всем другим языкам.
— А иллюстрации ни о чем вам не говорят?
— Они меня пугают. В первой части изображены растения, но если одни из них известны, другие не встречаются ни в одном из регионов познанного мира. Когда же в ней появляются человеческие фигуры, загадочность только возрастает. Здесь в рукопись включены какие-то заметки на арабском, которые невозможно расшифровать.
— Они-то меня и интересуют. Вы же говорили, что знаете арабский.
Молинас все более раздражался.
— Я его знаю, как и все западные и восточные языки, но почерк там замысловатый и очень мелкий. Мне кажется, что это вставки из другого автора, некоего Аль-Фараби.
— Вы знаете, кто это?
— Нет, и уж если я не знаю, то не знает никто. Нынче истинные гуманисты стали редкостью. Вам повезло, что вы встретили меня. Я из них лучший и, конечно, самый известный. Но мне нужно еще немного времени. Даже мои знания, столь обширные… О боже!
Скалигер бросился к открытому окну, высунул голову наружу и в ту же минуту отпрянул, бледный и испуганный.
— Посмотрите! Посмотрите сами!
Молинас отказался:
— Вы же знаете, что я не могу показаться. Что там такое?
— По улице идут люди в белом, — прошептал Скалигер, — у них большие птичьи головы, длинные клювы и сверкающие глаза. Монстры! Ужасные монстры!
Молинас вскочил на ноги и все-таки осторожно выглянул в окно, стараясь остаться незамеченным.
— Это врачи и санитары, — раздраженно объяснил он. — Клювы — это респираторы, а блестящие глаза — стекла, вставленные в полотняные маски. Ими пользуются во время эпидемий. Понимаете, что это значит?
— Нет. Скажите вы.
— Это значит, что в Агене официально объявлена эпидемия чумы. Не пройдет и нескольких часов, как улицы будут заполнены трупами.
Скалигер вскрикнул. В этот момент раздался громкий стук в дверь. Итальянец разинул рот и всплеснул руками.
— Alarbres! Они уже здесь!
Молинас пожал плечами.
— Да нет же! Вы что, не узнаете стука? Это же ваш друг Нотрдам. Иду прятаться в обычное укрытие.
Скалигер в тревоге переплел и заломил пальцы.
— Как я могу ему открыть? Может, он уже зачумлен. Еще умрет здесь и всех заразит!
— Такие, как он, так просто не умирают. Не тратьте времени, спрячьте меня и ступайте открывать.
Повинуясь его приказам, Скалигер распахнул почти невидимую дверцу в стене за кирасой, пропустил Молинаса вперед и осторожно закрыл ее за гостем. Снова послышался стук в дверь. Скалигер пошел было открывать, но его опередила служанка, быстрыми шагами спустившаяся по лестнице. Через минуту ее голова просунулась в гостиную. Она, казалось, удивилась, застав хозяина одного.
— Там господин Мишель де Нотрдам. Он хочет поговорить с вами, — объявила она с одышкой.
Итальянец вздохнул.
— Ладно, пусть войдет.
Нотрдам шумно ворвался в гостиную, что было для него необычно.
— Господин Скалигер, вы знаете новости? — спросил он с ходу.
— Знаю. В городе чума.
— Да нет, я не об этом. Я только что получил потрясающее известие. Два дня назад скончался дофин.
В темноте своего чуланчика Молинас прильнул ухом к тонкой дверце. Сердце у него сильно заколотилось, и удары отдавались в висках. Он затаил дыхание, изо всех сил напрягая слух. Скалигер, казалось, больше удивился, чем огорчился.
— Это несчастье, большое несчастье, — сказал он так тихо, что Молинас скорее почувствовал его слова, чем услышал. — Такой верный монархии человек, как я, служивший в Италии господину Лотреку, должен скорбно склонить голову перед трагедией, которая…
