— Прошу прощения, господин бальи, но мне тяжело говорить о таком ужасном событии.
— Мишель де Нотрдам! Теперь я вас узнаю! — вскричал, засветившись улыбкой, мэтр Широн. Он обернулся к советникам: — Господа! В это трудное время вы получили настоящий подарок судьбы. Этому молодому врачу шесть лет назад удалось ликвидировать очаг чумной инфекции в Монпелье. Я назначаю его своим помощником и прошу вас всячески ему содействовать.
В других обстоятельствах Мишель был бы польщен такой честью. Но сейчас его мысли были заняты женой и тем видением на чердаке, в котором с ней разговаривал человек в черном плаще. Почти машинально он наклонил голову.
— Я к вашим услугам.
Бальи выглядел довольным.
— Месье Нотрдам известен в городе как прекрасный аптекарь и человек безупречного поведения. Все мы будем рады его врачебной деятельности. Не так ли?
Все согласились, кроме Скалигера, который был явно раздосадован.
— Господин бальи, мэтр Широн, ваш выбор разумен и уместен. Но я полагаю, что рядом с месье Нотрдамом должен находиться человек, более опытный и сведущий в медицинской науке, объединяющей теорию с гуманностью.
— Вы имеете в виду кого-то конкретно? — спросил Широн.
— Если бы мне не препятствовала скромность, я предложил бы себя. Не думаю, что дружище Нотрдам знаком с книгой Джероламо Кардано «De malo medendi uso»,[28] которую мне только что прислали из Венеции. Она едва вышла из печати…
— Это такая ценная книга?
— О нет, в ней столько ошибок, что ничего не разобрать. И этот Кардано кажется просто придурком. Однако…
Широн сухо взмахнул рукой.
— Я не нуждаюсь в других помощниках, кроме месье Нотрдама. А теперь, если позволите, я должен с ним побеседовать.
Он сошел по ступенькам и сделал Мишелю знак следовать за ним. Они миновали алтарь и оказались в нефе, заполненном каким-то пахучим дымком. Священник в связи с эпидемией и заседанием парламента подмешал к традиционным воскурениям алоэ и еще какие-то вещества. В результате в нефе стало нечем дышать.
— Подадите мне руку? — спросил Широн, когда они поравнялись с чашей со святой водой. — Рабле тогда объяснил мне, какова была ваша роль в победе над эпидемией в Монпелье. Я мог бы наградить вас титулом conser vator pestis,[29] а также небольшим наделом.
Держа шапочку в руке, Мишель низко поклонился, продемонстрировав намечающуюся лысину.
— Я охотно буду помогать вам, мэтр, и без официального назначения. Теперь же прошу отпустить меня домой. Вы слышали, что произошло с моей женой.
— Да-да, конечно, вы сейчас ей нужны, — кивнул Широн. — Идите, увидимся здесь же завтра утром.
Мишель перекрестился и быстро вышел. Аген опустел, сквозь закрытые ставни доносились стоны больных и детский плач. Вдалеке раздавался колокольный звон и похабные песни alarbres, которые могли выполнять свою ужасную работу, только крепко выпив. Их ряды постоянно пополнялись вернувшимися солдатами.
Мишель заметил, что у круглой луны, висящей посреди беззвездного неба, появился красноватый оттенок. Это было дурное предзнаменование. Природная склонность к пессимизму, свойственная всем рожденным под знаком Сатурна, у него усиливалась мрачными мыслями загнанной жертвы. Испанец объявился в его доме! Насчет его личности сомнений не было. Видение, которое посетило его под действием ястребиной травы, было достаточно недвусмысленно. Он не мог понять одного только: зачем было испанцу насиловать Магдалену, чтобы сделать сообщницей.
Слезы навернулись Мишелю на глаза. Магдалена стала его крестом, вечным препятствием к осуществлению всех честолюбивых планов. Однако он все время оказывался постыдно слабее ее. В день видения он избил ее почти до беспамятства, но она не только ни в чем не созналась, но объявила, что он бредит, и даже посмеялась над ним. Ее давно следовало выгнать из дома, чтобы она подохла в каком-нибудь лупанарии. Но что скажут горожане? Его сочтут рогатым, а ей станут сочувствовать! И все его достоинство исчезнет, капля за каплей.
Когда он увидел свой дом и вывеску аптеки, скупые слезы превратились в безудержный плач. Эта жалкая лавчонка, поднятая с таким трудом, стала для него первым шагом к самостоятельности. Он был вынужден заниматься аптекарством, чтобы не возбуждать зависти местных врачей, всегда готовых напомнить ему о его происхождении. Он знал наверняка, что между собой они называли его recutitus, постыдным прозвищем, которое закрепилось за евреями, хирургическим путем убиравшими последствия обрезания. И при этом делали вид, что не замечают его католического рвения. Уже одно то, что он в изоляции, помогало избежать зависти. И вот теперь эта история с женой…
Он вытер манжетой глаза и нос, нашарил в кармане ключи от дома, но от нервного напряжения стал колотить в дверь кулаками. Не прошло и нескольких мгновений, как Магдалена открыла дверь, и он тут же набросился на нее. Схватив за горло, он прижал ее к стенке вестибюля, толкнув с такой силой, что подсвечник выпал из ее рук. Теперь только тусклая лампа освещала вестибюль.
— Как его зовут? — проревел Мишель, усиливая хватку.
Магдалена закашлялась и сиплым голосом еле слышно произнесла:
— Его зовут… Диего… Диего Доминго… Молинас.
— Ну и в добрый час. Он твой любовник?
Не похоже, чтобы Магдалена всерьез испугалась, хотя и была сильно встревожена.
— Нет… Нет… Он пытался… Причинить мне зло…
— Причинить тебе зло? Будто я тебя не знаю! — Мишель придвинул свое лицо к лицу жены. — Ты скажешь мне все, правда? Отвечай! Правда?
Магдалена, казалось, приготовилась сопротивляться, но в этот момент сверху раздался детский плач.
— Да, я все скажу, — прошептала она.
Мишель отпустил ее и втолкнул перед собой в гостиную. На пороге она обернулась и умоляюще на него взглянула.
— Позвольте мне сходить за детьми. Я не могу оставить их одних.
Он мотнул головой.
— Это твои дети. Учитывая твое поведение, у меня нет никаких доказательств, что они мои. Успокойся, много времени это не займет. — Он зажег свечу от висевший над столом лампы и, держа ее в руке, подошел к жене, сжавшейся в комок на диване. — Диего Доминго Молинас… — пробормотал он. — Так кто же он?
Магдалена ответила без обиняков:
— Агент инквизиции Испании. Фамильо, как он себя называет.
Мишель вздрогнул.
— Испанская инквизиция! Что же им от нас надо?
— Молинас уверен, что ты занимаешься некромантией и происходишь из семьи колдунов.
— Вот оно что! Все нелепые истории моего отца, которые он сочинял, чтобы облагородить прошлое семьи, теперь обернулись против меня. — Мишель размышлял вслух, и лоб его прорезали морщины. В глубине души он понимал, что главное обвинение может быть гораздо серьезнее, но не хотел об этом даже думать. Он снова наклонился к жене. — Как давно ты с ним общаешься?
— О, еще с тех пор, как вы были студентом.
— И ты говоришь это без малейшего стыда, словно это обычное дело!
— Постарайтесь меня понять. Для меня рассказать вам все означает освободиться от тяжкого груза.
Мишелю пришлось отвести взгляд. В глазах Магдалены не было ни любви, ни покорности, ни раскаяния. В них только вспыхивало беспокойство, когда сверху доносился непрекращающийся детский плач. Мишель провел рукой но лбу, покрытому каплями пота.
— Постарайся не врать. Ты была его любовницей?
— Нет, никогда.
— Но ты шпионила за мной!
— Вот это правда. Он меня шантажировал, угрожал донести как на ведьму.
Мишель пожал плечами.
— Нынче во Франции ведьм почти не жгут. Инквизиция занята лютеранами, и ведьмы не идут с ними в сравнение.
— Несколько лет назад все было по-другому.
— Времена изменились, ты хорошо это понимаешь. Однако ты продолжала шпионить за мной. Зачем?
Магдалена была абсолютно спокойна, словно собственная дальнейшая судьба ее не волновала.
— Да, это правда, — сказала она.
— Но почему? Дай ответ, чтобы я понял причину.
Она ответила с неожиданной горячностью:
— Потому что, хоть Молинас и мерзкая тварь, он все-таки гораздо лучше вас!
Мишель словно получил сильный удар под ложечку. Чуть не выронив подсвечник, он рухнул на другой конец дивана и долго не мог вымолвить ни слова. Потом дыхание вернулось к нему.
— Неужели я тебе так ненавистен, шлюха?
— Ненавистны. Наш брак принес мне только унижения и побои. Сотрудничая с Молинасом, я мстила за себя, хотя он и змея в человеческом облике.
Воцарилось долгое молчание. Такое долгое, что даже дети наверху затихли, задохнувшись темнотой и собственным страхом. Мишель сидел, упершись локтями в колени и стиснув руками голову. Потом поднял глаза.
— Магдалена, — впервые за долгие годы он назвал жену по имени. — Знаешь, что я сделаю с тобой?
