осенила мысль одеть мой скелет, облечь эти чудные кости достойным их одеянием… Раз мысль родилась – немедленно привожу в исполнение!.. У меня был прелестный костюм испанской гитаны: шаль, кружева, юбочка этакая и остальное; тамбурин, кастаньеты… Принялся я за работу – вышло прелестно! Устроил нечто вроде куафюры, задрапировал голову куском испанских кружев… Ну, хорошо, думаю, пускай так стоит. Все-таки моя дура, Авдотья, не так будет пугаться, а то вечно: «Ах, барин! Что это вы погань, мертвечину в дому держите?! Грешно!..».
Уехал я на вечер, винтить к посланнику, вернулся поздно. Вхожу в мастерскую и остолбенел просто… Не от страха, конечно, а от изумления. Скелет стоял по-прежнему, обнаженный, а испанский костюм в беспорядке валялся около, на полу. Спрашиваю Авдотью:
– Входил кто-нибудь, без меня?
– Ни души не было… Дверь, – говорит, – накрепко была заперта…
– Кто же ее раздел?..
Стоит столбом моя Авдотья, шепчет тихонько: «С нами сила крестная». Даже нижняя губа отвисла со страху…
Что за странность!.. Лег спать, но, увы, спать мне не пришлось. Только что я стал забываться – как вдруг, словно электрическая искра пронеслась у меня по всему телу. Я вздрогнул и вскочил на ноги. В мастерской было темно, но скелет утопленницы обрисовывался совершенно ясно, словно кости сами испускали этот нежный, голубоватый, фосфорический свет. Долго я наблюдал необыкновенное явление, вдумываясь, силясь объяснить себе, что такое творится перед моими глазами… Зажег лампу – явление исчезло… Попробую, думаю, заснуть при огне… Удалось. Утром встал… Голова немного болела… но, погодите – это еще не все!
Приезжает ко мне, тоже большой мой приятель, известный спирит-профессор, рассказываю ему, так, между прочим, смеюсь даже, а он прерывает меня серьезно, голос понизил даже:
– Не смейтесь. Вы говорили, что испанский костюм был на полу, а перед тем вы сами одели в этот костюм ее?
Он ткнул пальцем по направлению, где стоял скелет.
– Да, так, сам и одевал!
– И никто в комнату не входил?
– Никто!
– Кто же ее раздел?
– Да я-то почем знаю? Вот в этом-то и загадка!
– Она его сама сняла, потому что костюм ей не соответствовал…
Я хотел было расхохотаться, а профессор еще серьезнее:
– Великая тайна, – говорит. – Надо продолжать опыт!
Он подошел вплотную к скелету, даже пальцами дотронулся, немного выше кисти, к тому месту, где пульс щупают и машинально вынул из кармана часы.
– Надо продолжать опыт! – закончил он свое исследование. – Заклинаю вас, продолжайте!..
И, не прощаясь, не говоря больше ни слова, вышел из комнаты.
Я привык уже к его чудачествам и позволил, чтобы Авдотья подала ему шубу и калоши.
– Вы чего? – появилась в дверях моя дура-баба.
– Гость уходит… Пойди, проводи!
– Какой гость?
– Иван Иванович! Какой! Ведь видела, чай?
– Никого не видела… Никакого гостя не было. Окромя вашей шинели и на вешалке не висит ничего…
Что за чепуха! Да ведь я сам видел, разговаривал… Вот и окурок его сигары дымится в пепельнице… Не две же я сигары курил сразу!..
Спустился нарочно к швейцару.
– Был такой-то?
– Никак нет… Да вот и человек ихний с письмом!
Смотрю – а какой-то верзила в ливрее мне, действительно, подает конверт, да еще в черной, траурной рамке.
– От Ивана Ивановича?
– Никак нет-с. От их супруги. Сами, их превосходительство, Иван Иванович, приказали долго жить!
– Не может быть! Когда?
– Вчера вечером. Привезли их из клуба. Спиклистический[74] удар, сказывают!
Верите ли, господа? У меня даже волосы на голове дыбом стали!
Мы невольно взглянули на голову рассказчика и тут только, и то на одно мгновение, слегка усомнились.
– Так вот и докладываю я вам, господа, – продолжал, не смущаясь, рассказчик. – После этакого-то нервного потрясения, засело у меня в голове завещание Ивана Ивановича, это самое его: «Надо продолжать опыт…» Первые дня три я, положим, занялся хлопотами по погребению праха моего друга… Надо было организовать многочисленные депутации, заказать венки. Ведь двести тысяч венков не шутка, ни в одной оранжерее ни листочка лаврового не осталось… все!.. Дорога сплошь устлана была крепом, на рукавах у всех ельники… Вы помните?.. Необыкновенно торжественно вышло, даже, можно сказать, грандиозно!.. Похоронили. Проходит еще дня три – опять мой скелет засветился… Так вот и горит по ночам, будто кто его фосфором вымазал… Началась пригонка! Уже чего-чего я не надевал на эти проклятые кости!.. Все костюмы, что только были у меня в мастерской, а ведь вы знаете, что у меня в этом отношении целый музей – все перебывали на ее плечах. Изо всех стран мира выписывал – все не подходило… Утром одену, весь день стоит благополучно, ночь пришла – к утру скелет голый, костюм на полу – некоторые, должно быть, особенно не приходились по вкусу, так даже в тряпки изорваны. Наконец, мне все это надоело до смерти; решил бросить и несколько ночей подряд проводить вне дома… Что же бы вы думали?.. Только, с вечера, надену шубу, запру мастерскую, спускаюсь по лестнице – она за мной. Не вижу ничего, а, знаете, этак слышу, как она костяными пятками, шаг за шагом отсчитывает ступени лестницы. Выбегу на улицу, как ошалелый, кричу: «Извозчик!» Все равно! Сяду, полость застегну и чувствую, что она тут же, рядом со мной, сидит и при каждом толчке зубами щелкает… Потерял сон, аппетит, портсигар, спичечницу, ну, да это пустяки!.. Провались ты, сгинь!.. Ну, Пастер, спасибо! Удружил подарком!.. Панихиду служил за упокой арабской души, молебны о здравии и избавлении от скорбей раба Божия Петра… ничего не помогает… И как-то раз пришел я в полное отчаяние, ощутил в себе прилив в высшей степени кощунственной храбрости… Сижу я ночью, глаз на глаз с моим кошмаром, да и говорю:
– Долго ли ты, наконец, меня будешь мучить?.. Отвечай же!
Скелет молчал и стоял неподвижно, уставив на меня свои глазные впадины.
– Я не шучу! – возвысил я голос, чувствуя, что мной овладевает неистовая злоба, даже бешенство.
Молчит скелет… и ни слова.
Вскочил я, да как схвачу его за воротник… Тряхнул раз, тряхнул другой… Опомнился… Самому даже совестно стало… Ну, будь это мужской остов – другое дело, а то ведь дама, может, даже из очень порядочного общества, неловко. Смотрю, а у нее по скулам, точно росинки алмазные, слезы заискрились…
Жалко мне стало – совестно… Я сейчас к ручке:
– Mille pardon… простите… Нервы… сорок суток подряд не смыкал глаз…
– Спите! – вдруг раздался нежный, но повелительный голос, и холодный палец прикоснулся к моему воспаленному лбу.
Я, как подстреленный, упал навзничь
