венчаться, церкви заперты, духовенство спит, что бумаги надо предварительно представить… Пробовал даже сказать, что я, увы, уже женат, просил подождать, пока я пошлю за каретой… нельзя же пешком, в эту ужасную погоду; но моя невеста ничего не слыхала, должно быть, ничего не понимала. Она все твердила: – скорей и скорей – и стремительно вышла на площадку лестницы… Я чувствовал, что я весь в ее власти, что сопротивление бесполезно. Я шел за ней, как кролик, очарованный удавом, а она быстро спускалась с лестницы… «Что скажет швейцар?» – подумал я невольно и даже порылся в кармане, чтобы приготовить ему двугривенный, но швейцар спал спокойно в своей конуре. Он не слыхал наших шагов, не видел яркого света наших венчальных свечей, даже стук массивной, наружной двери, распахнувшейся сама собою, не потревожил его безмятежного сна.
Мы очутились на улице.
Какая была поистине ужасная погода!.. Дождь хлестал пополам со снегом, резкий ветер пронизывал насквозь, мостовая превратилась в сплошные лужи, струи грязной воды лились по тротуару из жерл домовых труб, фонари мерцали тускло, подслеповато… Мы неслись все вперед и вперед… Удивляюсь, право, до сих пор, как это городовые нас не остановили… Но эти городовые, даже не смотрели на нас, когда мы летели под самым их носом.
К ужасу моему я заметил, что мы направлялись к набережной…
Страшное подозрение промелькнуло в моем воспаленном мозгу: «Нева – Сена. Ваграмский мост – Самсоньевский… храм – могила!» Я пробовал перекреститься, пробовал проговорить слова молитвы… Все напрасно! Свободная от свечи рука моей адской невесты крепко держала меня за воротник фрака и влекла меня прямо на мост, на самую его середину.
– Здесь! – сказала она леденящим душу голосом и захохотала. – Здесь! – повторила она. – За мной!
Что-то легкое, белое перенеслось через перила, словно падающая звездочка, мелькнул сверху вниз красный огонек венчальной свечи… Я всеми силами пробовал удержаться за перила, оборвался и полетел в эту черную, холодную бездну…
Все было кончено!
Рассказчик замолчал и схватился обеими руками за голову, словно подавленный гнетом этих ужасных воспоминаний.
– Ну, что же? – спросили мы в один голос, заметив, что пауза стала как будто длинновата.
– Только через три месяца, через три долгих, томительных месяца, мое тело было найдено на отмели, за Гутуевским островом.
Чудеса хирургии или Ночь Клеопатры
Наконец, у нашего паровоза не хватило более сил. Глубоко врезался он своей горячей металлической грудью в скатный занос, зашипел, запыхтел, жалобно свистнул раза два и встал.
Забегали по вагонам озабоченные кондукторы, направляясь к голове поезда, встревожилась и публика… На служителей «тяги» дождем посыпались вопросы: «Это почему? Что случилось?.. Кой там черт-дьявол?». Один заспавшийся пассажир суетился и требовал носильщика, думая, спросонку, что приехали… Большинство же относилось, или, по крайней мере, делало вид, что относится равнодушно к данному событию, ибо предвидеть сие было весьма вероятно.
Лило с утра, лило весь день… На каждую станцию поезд прибывал с получасовым, и даже более, опозданием… Накопилось этого опоздания уже часов восемь, а до города, до конечной цели, куда уже мы давно должны были прибыть, осталось еще верст до сотни…
А поезд был предпраздничный, набит битком пассажирами, и все рассчитывали провести канун, великий сочельник в кругу своих родных и близких у, так сказать, уютного семейного очага… Вот тебе и прибыли!.. Конечно, досадно! И если, в предвидении такой неприятности, лица наших пассажиров уже с утра стали понемногу вытягиваться, то теперь, к ночи… Можете ли вы себе представить, что представляли бы из себя физиономии путешественников, если бы выражение «вытягиваться» понималось бы в буквальном смысле?
Вы, если не все, то, по крайней мере, большинство, по горькому опыту знаете, что такое вагон второго класса, переполненный пассажирами, да еще предпраздничными, да еще зимой… Про третий класс я и не говорю! Если бы железные дороги были изобретены во время великого итальянского поэта Данте, то наверное к его поэме «Ад» прибавилась бы новая глава… Пассажиры воспользовались откидными приспособлениями для спанья, а потому расположились в два слоя. Пассажиры, кроме той одежды, что на них, запаслись еще, на всякий случай, шубами, шинелями, даже дубленками с их острым, всюду проникающим запахом, массой пуховых подушек, стеганных одеял и пледов, у всякого корзины по три, а то и больше с провизией, ведь дело перед праздниками, и вся эта провизия тоже распространяет разнообразные ароматы, и все больше угрюмо постные… А чемоданы, якобы ручной багаж, что двоим из вагона не вытащить, картонки, узлы, домашние собачонки, пронесенные контрабандой в вагон, под полой бурнуса своей владелицы, малолетние дети, которым полагается – de jure только половина места, a de facto полтора… Ну, просто – ни пройти, ни продышать… Никакого порядочного приспособления для очистки воздуха… и на ходу-то скверно, а тут стоп! Ни взад, ни вперед, ни выйти некуда, ни повернуться!..
Паровоз уже давно перестал протестовать своими унылыми свистками, кондуктора попрятались от праздных вопросов, разных претензий, доходящих даже до ругани. Остается сидеть и ждать – а чего ждать?.. Разве что появления какой-нибудь благодетельной феи, которая мановением жезла разнесет в прах эти снежные заносы, освободит железного богатыря, расчистит перед ним путь… облегчит души несчастных, заточенных путников. Но когда это свершится, когда?
А вот когда: поезд застрял, отойдя семнадцать верст от маленькой станции Голодайки, не доходя до следующей, тоже маленькой, безбуфетной станции Холодайки, а за сорок верст ходу – станция Выпивайка, но это хорошая станция, большая, по шерсти и кличка…
Поездной телеграфный аппарат не действует, кондуктор «побег» до сторожевой будки, «чтобы, значит, погнать самих сторожей, от будки до будки, пешком на Холодайку, а уж оттуда – телеграмму дадут на Выпивайку, чтобы, значит, выслали паровоз с рабочими…». Вот и рассчитывайте сами.
Так пояснил и растолковал сущность положения сам «обер»[78] перед тем, как надолго скрыться с глаз претендующей публики.
Когда, под гнетом неизбежности данного тяжелого положения, всеми овладевает чувство уныния и тоски, воцаряется общее молчание, стоит только одному кому-нибудь не только слово промолвить, а просто вздохнуть «от глубины души», то сейчас в ответ послышится сочувственный вздох, а там и пошло, и пошло…
Начнет так:
– Охо-хо!.. Хо!..
А другой в ответ:
– Да-с!.. Это точно, что охо-хо!
А далее:
– Ну-с, доложу вам… Ведь это уже того-с… это что, называется…
А потом:
– Был тоже раз с нами случай…
Вот и пошел разговор… спасительный, потому что объединяющий злополучную компанию, благотворно сокращающей
