И Шатт видел по разноцветному дрожанию в аурах химмельриттеров, что они сейчас ощущают тоже, что и он.
Есть вещи, которые трудно сломать. К ним относятся сталь, выкованная сюркистанскими гномами, и привычка подчиняться и уважать командира у воинов в двенадцатом поколении, к которым относились и химмельриттеры. Некоторым казалось странным, что страной людей правит дракон; но в конце концов, Боремией очень долго управляли оборотни.
Гномий меч можно сломать о шкуру дракона; и вера в правителя, и воинская честь, которая в том, чтобы умереть за императора, сегодня сломалась об нее же.
Об идущую складками шкуру дракона, исступленно трахающего самое святое, что у было химмельриттеров.
– Что ему еще нужно? Чего он хочет? – пробормотал Шатт.
Гюнтер ментально просканировал место и вдруг крепко, до боли, сжал руку брата.
– Просканируй его ауру, – прохрипел он. – Быстрее!
Шатт оторвал от дракона взгляд, полный ненависти и отвращения, и настроился на ментальное сканирование.
Аура дракона переливалась красным и черным. Она разбухала, как ватный тампон в ране, росла и насыщалась – сияние становилось таким ярким, что было больно смотреть. Если бы такое происходило с аурой человека, Шатт решил бы, что он втягивает Чи.
Драконы не берут волшебную энергию из окружающей среды, потому что они сами и есть волшебство.Шатт, наполовину дракон, отлично это знал. Но в ауру Черного Пламени мощным потомком вливалась магическая энергия. Шатт поискал глазами ее источник, и увидел огромную воронку, дрожащую над головой дракона. Она была наполнена крупными красными икринками, вроде тех, что извлекают из брюха осетров нудайские рыбаки. Проходя через узкую горловину воронки, икринки смешивались в одну струю Чи, которая вливалась в канал воли дракона. Химмельриттер удивился, потому что никогда не видел подобной магической конструкции. Он присмотрелся к икринкам повнимательнее и чуть не взвыл, но успел заткнуть рот рукой. Не прикрыть, а именно заткнуть – Шатт укусил себя за кисть, но не почувствовал этого.
Строение ауры каждого человека сугубо индивидуально и легко узнаваемо для опытного мага. А уж ауру человека, с которым общаешься каждый день, узнает любой. Поэты обычно сравнивают ауру с плащом синего, красного, коричневого или голубого цвета – по окраске Чи стихии, из которых маг черпает энергию. На самом деле аура человека похожа на плотный многослойный кокон или на любимую игрушку сюрков – шар-в шаре-в шарике.
Воронку заполняли разноцветные коконы Чи, которые поначалу и показались Шатту икринками. И не узнать резьбу на этих шариках он не мог.
Черное Пламя всасывал Чи Брунгильды, Гильдис, Лодура, Вольфганга…промелькнуло несколько аур, которые Шатт видел впервые, но воронка все не пустела, у верхнего края Шатт видел новые икринки – это были ауры Ролло, Марлен, Дитриха…
– Если ему так хотелось убить их, – прошептал Шатт. – Почему он сделал этого сразу, здесь? И как, милостивый Тор, он это делает?
Обычно в момент убийства аура разрушается. Мертвая сила перетекает в ауру убийцы, а жизненная сила возвращается к той стихии, к которой принадлежал маг. Черное пламя же снял ауру с химмельриттеров целиком, словно умелый скорняк – шкуру с белки. В этот момент Шатт понял, почему Черное Пламя так исступленно извивался – при насыщении ауры сначала заполнялся тот канал, через который происходило подключение, а затем остальные. Канал страсти находится рядом с каналом воли, а тот уже был забит Чи до отказа.
– В них во всех Крюк Шайенна, – ничего не выражающим голосом сказал Гюнтер. Теперь и Шатт заметил темную полосу, перечеркивающую каждую икринку. Крюк Шайенна можно было увидеть в ауре любого бойца в момент битвы. Так называлась энергетическая спираль, создаваемая ненавистью, болью, решимостью драться и страхом.
– Они страдали перед смертью. Боялись… Но и сражались… Дракону было нужно, чтобы они ненавидели, боролись… а не только боялись.
– Но зачем?
– Иначе ему, видимо, невкусно жрать.
– Но… как? Он мог обвязать наших чарами, но ты же видишь – он не только наших жрет!
– Есть какой-то артефакт… ретранслятор и преобразователь. Должен быть. Я читал… У некромантов есть похожий ритуал, они называют это «проглотить душу».
– Он не выйдет отсюда, – пробормотал Шатт. – Все же видят…
– Вряд ли. Мы с тобой видим это потому, что наполовину драконы. Остальные максимум что замечают – крутящуюся воронку у него над головой.
Аура Черного Пламени насытилась до предела. Дракон казался черной мухой, замурованной в прозрачном рубине.
Император Мандры последний раз сильно ударил бедрами по Инкубатору, вскинул голову и выпустил в небо длинный язык пламени. На этот раз оно действительно было черным. Но он изверг из себя не только пламя.
– Кусок свинского дерьма! – заорал Шатт. – Эта скотина обкончала Инкубатор!
Когда мужчина кончает, он сбрасывает энергию, и его каналы энергии пустеют. Дракон освободился от лишней Чи, которая разрывала его ауру. На магическом уровне это можно было сравнить с отрыжкой. Густая полупрозрачная слизь медленно стекала по стене, заполняя собой дворик вокруг здания. С террасы можно было предположить, что глубина лужи примерно по колено. Тело дракона обвисло на Инкубаторе огромной выжатой тряпкой.
Шатт заплакал от невыносимого унижения. Над Цитаделью висела мертвая тишина. И одна мысль, четкая и ясная мысль Первого Химмельриттера, которую слышали все и каждый:
ЕСЛИ НАЙДЕТСЯ ВТОРОЙ ЛАЙТОНД, Я НЕ БУДУ БИТЬСЯ С НИМ, КОГДА ОН ПОВЕДЕТ СВОИХ ТАНЦОРОВ. МЫ ОТВЕЗЕМ ИХ В РАБИН НА СПИНАХ СВОИХ ГРОСАЙДЕЧЕЙ.
– Хорошо, что отец не дожил и не увидел этого, – сказал Гюнтер.
Раздался короткий свист, и стрела вонзилась в трещину рядом с глазом дракона. Гюнтер обернулся, ища стрелка.
Антракса, растрепанная, как ведьма, с лицом, посиневшим от многодневного пьянства, стояла на верхней галерее на одном колене. В руках ее был лук, и она уже накладывала следующую стрелу. Руки ее не дрожали – она вся была как натянутая струна ненависти. Воздушная наездница улыбалась. Гюнтер увидел, как колыхнулась высокая грудь в пройме несвежей, покрытой подозрительными пятнами ночной сорочки, когда небесная наездница спустила тетиву во второй раз. Этот выстрел был удачнее – стрела вонзилась в веко Черного Пламени.
– Теперь я понял, почему ты с ней, – медленно произнес Гюнтер.
– Ну наконец-то, – сказал Шатт.
Дракон открыл глаз, а стрелы уже сыпались на него безостановочно, как град. Это было бесполезно – пробить шкуру дракона можно разве что прямым попаданием из мортиры. В Цитадели были и мортиры, да только никто и никогда не развернул бы их в сторону Инкубатора.
Черное Пламя расправил крылья. На террасе потемнело.
Дракон с трудом взмыл в воздух, развернулся, закладывая вираж. Перед химмельриттерами проплыло толстое, обвисшее брюхо. Последняя стрела, пущенная Антраксой, угодила в блестящий от слизи, толстый, как оглобля, член императора Мандры.
– Хотел бы я знать, – сказал Шатт задумчиво. – Где сейчас Лайтонд?
– Так его же четвертовали после того, как бунт Танцоров Смерти был подавлен, – сказал Гюнтер.
– А я слышал, что нет, – ответил брат. – И я очень надеюсь, что он жив. И на свободе.
Снег поскрипывал под лыжами. Угольно-черные тени деревьев косо лежали на склоне, закутанном в искрящуюся на солнце белоснежную шаль. Впереди, но не очень далеко, мелькала фигурка Каоледана. Его зеленый шерстяной шарф развевался от бега. Тиурику оказался тяжелее, чем думалось Реммевагаре. Малыш тихо сидел в переносном мешке из шкуры лося, который Маха сшила специально для дальних прогулок. Наверное, спал. Реммевагара накормил его перед тем, как отправиться в путь. Маха сцедилась перед уходом, и Тиурику с удовольствием высосал всю бутылочку. Эльф смотрел, как ребенок ест, и старался не думать о том, что малыш пьет молоко мертвой матери. Самоморозящий ларь, откуда Реммевагара достал молоко для Тиурику, а так же сыр, масло и хлеб для них с Каоледаном, остался почти единственным местом в Доме, которого не коснулись жуткие изменения, произошедшие ночью.
