– Спасибо, – вежливо закивала я, – но все же попробую поболтать с Олимпиадой Михайловной.
– Эх, молодежь… – укоризненно протянула Алевтина Петровна. – Лишь бы на своем настоять… Ну топай, в пятнадцатую комнату тебе.
Глава 18
Широкий коридор был заставлен велосипедами, детскими колясками, ведрами, пластиковыми тазами и поломанной мебелью. Кое-как протискиваясь между хламом, я миновала четырнадцать комнат, добралась до нужной, собралась постучать и замерла с поднятой рукой. Дверь отсутствовала, вместо нее зиял голый, не прикрытый ничем проем. Удивленная сверх меры, я поскребла по косяку и спросила:
– Можно?
Ответа не последовало.
– Разрешите войти?
И вновь тишина.
– Простите, если я совершаю бестактность… – забубнила я и без приглашения вошла в длинное и узкое помещение.
Перед глазами развернулась впечатляющая картина. Спальня оказалась пустой. В прямом смысле слова – никакой мебели тут не было, не имелось занавесок, ковра. В углу, у подоконника виднелась бесформенная куча. Стараясь не дышать – в комнатушке отвратительно воняло, – я подошла к горе тряпок и вдруг поняла: это женщина, она лежит прямо на линолеуме, не подстелив под себя даже газеты. Одеялом ей служила рванина, которая в прежней жизни, похоже, была мешком для картошки.
– Олимпиада Михайловна, – позвала я, – очнитесь.
Хозяйка даже не вздрогнула.
Мне стало не по себе. Вдруг алкоголичка умерла? Но потом я увидела, что грязная, рваная мешковина мерно опускается и поднимается – бабушка Василия дышала.
– Олимпиада! Липа! Ау! Эй! Очнитесь! – начала я на разные лады окликать пьянчужку.
– Ну и как? – раздался за спиной ехидный голосок Алевтины Петровны. – Побеседовала?
– Нет, конечно, Олимпиада лежит без сознания.
– А я предупреждала! Только кто-то не обратил внимания, – с легким злорадством напомнила врачиха.
– Как она живет? – покачала я головой.
– Абсолютно счастливо.
– В этой норе?
– У других хануриков и крыши над головой нет, – нахмурилась Алевтина, – пропили квартиры и на улице оказались. Липа тоже бы в овраге очутилась. Давно бы ее выселить надо, только ни у кого рука не поднимается вдову Ивана Васильевича турнуть. На станции сидит, бутылки собирает, еду у соседей на кухне ворует. Удивительной наглости женщина. Подойдет к плите, кастрюлю откроет, супа себе нальет и ест. У нас тут теперь гастарбайтеров полно, коренные жильцы ее стыдили, а пришлые пару раз побили, но никакого толку. Впрочем, кое-кто Липу жалеет в память об Иване Васильевиче. Она же жена доктора наук, представляешь? В помощницах у мужа служила, медсестрой была, отличной притом, люди на нее молились. Таких уговаривала! Ни у кого не получалось, а Липа спокойно к самым буйным подходила, без санитаров, никого не боялась, и никто ее пальцем не трогал. В жути-то страшные вещи творятся, но Липу все уважали.
– Как же она так опустилась?
Алевтина Петровна пожала плечами:
– Всякое случается. Наши считают – с горя, а я думаю – совесть замучила.
– А где дверь? – задала я глупый вопрос.
– Пропила, – ответила врач.
– Кому же она понадобилась? – заморгала я.
Пенсионерка развела руками:
– Ума не приложу, но нашелся покупатель. Еще третьего дня висела, а сегодня смотрю – ба, комната напросвет.
– Может, Липу в больницу отвезти?
– Не смеши! Кто такую возьмет? – удивилась Алевтина Петровна. – И куда ее отправлять?
– В наркологическую клинику.
Алевтина Петровна поджала губы.
– В бесплатную не попасть, а за деньги не получится, Липа теперь нищая. Вот раньше имела и копеечку, и золотишко, и мебель. Только спустила все.
– Родственники ей помочь не могут?
Алевтина Петровна одернула шерстяную кофту.
– Кто?
– Дети.
– Дочь удрала, бросила двоих ребят и хвостом вильнула. Конечно, когда Иван Васильевич тут правил, в жути…
– Простите, пожалуйста, но что такое жуть? – перебила я собеседницу.
Алевтина Петровна хмыкнула.
– Ты не торопишься?
– Я совершенно свободна.
– Что у тебя с Васькой? – неожиданно поинтересовалась старуха.
Я слегка задержалась с ответом, и она закивала:
– Понятно. Эх, дуры мы, все о счастье мечтаем… Васька мастер девкам мозги пудрить. Приезжают они сюда иногда, одна даже вешаться собралась – такую комедию устроила! За веревку хваталась, рыдала. Наши женщины перепугались, ко мне кинулись, зовут: «Беги, Алевтина Петровна, там смертоубийство готовится». Только я человек опытный, на придурочную глянула, сразу поняла: дешевый спектакль, на публику работа. Просто она Васькин новый адрес узнать хочет, вот и выделывается с веревкой. Кто себя и правда жизни лишить надумал, по-тихому из окна прыгнет. Если человек на суицид решился, он спокоен: решение принято, осталось его исполнить. А тут мюзикл. Подняла я ведро и припадочную холодной водой окатила. Вмиг она выть перестала, веревку швырнула, кинулась на меня с кулаками: «Ты что, старая калоша, сделала? Блузку мне испортила, прическу намочила!» А я ей в ответ: «Чего тебе теперь об одежде и волосах печалиться, коли на тот свет собралась?» Ну и ушла она спокойно, поняла: комедия не удалась. Выбрось Ваську из головы, ты, похоже, женщина приличная. Работаешь?
Я кивнула.
– Замужем? – продолжала допрос старушка.
– Пока нет.
– Понятно. И никогда не выходила?
– Давно в разводе.
– Ясненько. Деток имеешь?
– Господь не дал.
– Вот от скуки на Ваську и потянуло, – резюмировала Алевтина Петровна. – Уж поверь мне, он тебе не пара, хоть и внук профессора, а уголовник.
– Неужели? – попыталась я изобразить испуг.
– Сидел Васька.
– Ой!
– Ты не знала?
– Нет.
– Вот-вот, – закивала Алевтина Петровна. – Эх, молодежь… Все-то у вас теперь есть: одежда, еда, машина, деньги. Одна беда – ума не хватает. У нас ничего такого не имелось, но с головой дружили. Прежде чем с парнем в постель кинуться, сначала жениха как следует изучали, а затем в загс шли. Хочешь, повторю, что тебе Васька говорил? «Я внук профессора, семья элитная, бабушка есть, богатая…» Так?
– Примерно, – соврала я.
– Нет бы сразу приехать и посмотреть на бабусю!
– Не додумалась, – шмыгнула я носом. – Алевтина Петровна, милая, ну и вляпалась же! Думала, он меня любит и…
– Денег ему в долг дала? – склонила набок голову старушка.
– Откуда знаете? – старательно играла я навязанную мне роль.
– Так не первая ты с этой бедой, – фыркнула бабуся. – Ладно, пошли ко мне, расскажу подробно, с кем ты связалась!
– У вас тут магазин есть? – спросила я.
– Водку не пью, – отрезала Алевтина Петровна, – в рот никогда не брала и даже нюхать отраву в своей конурке не дам.
– Я хотела тортик купить, – зачастила я, – или конфет.
– Ну это можно, – милостиво кивнула врач, – на станции супермаркет есть. Поедешь?
– Да, уже бегу к машине.
– А не тяжело меня туда-назад прокатить? – прищурилась бывшая врачиха. – Как раз за молоком собралась.
– С огромным удовольствием, – кивнула я.
Мы вышли во двор, и Алевтина Петровна, ткнув пальцем в длинный забор, сказала:
– Вот она, жуть!
– «Счастливое детство»? Там больница?
– Охохонюшки… – протяжно вздохнула моя спутница. – Можно и так назвать. Ладно, слушай…
В начале пятидесятых годов в Михайлове был открыт детский дом, но не такой, где содержатся обычные сироты, а приют для больных ребят, которые не могли ходить в школу и нормально общаться с окружающими. Очень скоро скорбное место было заполнено до отказа. Детский дом построили на огромной территории, где уже имелось два медицинских учреждения – психиатрическая клиника и поликлиника для михайловских жителей. В те годы городок был центром большого, преуспевающего колхоза, его главной усадьбой. Тут имелись школа, библиотека, дом культуры, магазины, небольшой заводик по переработке молока, ферма – короче говоря, жизнь в Михайлове кипела ключом. Да и до Москвы рукой подать, если кому захочется, можно легко съездить в столицу.
Кое-кто из михайловцев был недоволен открытием детского дома.
– Понавезут беспризорных, – ворчали местные бабы, – в нашей школе учить начнут. Чего хорошего? Нормальная мать дитя не бросит, значит, кто на гособеспечении оказывается? Вот уж повезло так повезло.
Но когда в приют начали поступать первые воспитанники, кумушки прикусили языки. Дети оказались тяжелыми инвалидами: кто ехал в коляске, кто еле-еле ковылял, опираясь на палку, а кого несли на носилках. Стало ясно: ни о каких их занятиях в местном учебном заведении речи идти не может.
В новом детском доме требовались нянечки, и директриса стала брать на работу михайловских теток. Но трудолюбивые, с пеленок приученные вставать в пять утра и ухаживать за скотиной и огородом бабы не выдерживали не очень обременительной, в принципе, службы при больных детках.
