– Я был его партнером по бизнесу, комиссар, а не исповедником. Боюсь, на этот вопрос мог ответить только он.
– Но это, увы, невозможно.
Мурино грустно покачал головой:
– Да, это невозможно.
– Что теперь будет с его долей?
Лицо Мурино выражало лишь изумленную невинность.
– О, я продолжу делить прибыли с его вдовой.
– А вы с дочерью будете по-прежнему покупать и продавать?
Мурино задержался с ответом, но когда ответ прозвучал, он был не более чем признанием очевидного.
– Да, конечно.
– Конечно, – повторил Брунетти, хотя совсем с другой интонацией и с другим значением.
На лице Мурино внезапно появилось гневное выражение, но прежде чем он заговорил, Брунетти сказал:
– Спасибо, что уделили мне время, синьор Мурино. Надеюсь, ваше путешествие по Ломбардии будет успешным.
Мурино оттолкнулся от сундука и пошел к двери, чтобы вернуть Брунетти зонтик. Он взял его за еще сырую ткань и протянул комиссару ручкой вперед. Потом открыл дверь и вежливо придержал ее для Брунетти, потом тихо закрыл ее за ним. Брунетти стоял под дождем и пытался открыть зонтик. Когда это удалось, внезапный порыв ветра попытался вырвать его у комиссара из рук, но он усилил хватку и повернул к дому. За все время беседы ни один из них не произнес фамилию «Семенцато».
Глава 16
Проходя по залитой дождем площади, Брунетти размышлял над тем, как мог Семенцато доверить такому человеку вести учет всех покупок и продаж. Брунетти, конечно, приходилось встречаться и не с такими странностями, и он не забывал, что знал Семенцато, так сказать, в ретроспективе, то есть не слишком хорошо. И все же, неужели он был настолько туп, что верил на слово антиквару, самой скользкой из тварей? Тут внутренний голос, который ему не удалось подавить, добавил: «И неаполитанцу впридачу». Ни один дурак не купится на их сказки, точно. Но если главная прибыль шла от ворованных или поддельных вещей, тогда выручка от законной торговли не имела значения. В таком случае Семенцато не требовал бы ни письменных, ни устных отчетов о том, по какой цене куплен и по какой продан тот или иной шкаф или стол. Задумавшись о прибылях, потерях, стоимости, то понял, что не имеет никакого представления о рыночной цене предметов, которые, по словам Бретт, пропали. Он даже не знал, что это были за вещи. Ладно, подождет до завтра.
Из-за все усиливающегося дождя и угрозы наводнения улицы были странно пустынными, несмотря на то, что как раз было время, когда большинство венецианцев должно спешить домой с работы или выскакивать из дому, чтобы купить чего-нибудь в последнюю минуту перед закрытием магазинов. Брунетти шел по узким улочкам, радуясь, что ему не нужно то и дело отклонять свой зонтик, пропуская людей ростом пониже с их зонтами. Даже широкий горб моста Риальто был до странности пуст. Многие ларьки пустовали, ящики с фруктами и овощами убрали заранее, хозяева сбежали от промозглого холода и непрерывного ливня.
Он с силой захлопнул за собой дверь парадного: в сырую погоду замок начинало заедать, и тяжеленную дверь можно было закрыть или открыть только с большим усилием. Он несколько раз встряхнул зонтик, потом сложил и сунул под мышку. Правой рукой он взялся за перила и начал долгий подъем до квартиры. На первом этаже синьора Буссола, глухая вдова адвоката, смотрела tele-giornale, что означало, что всему этажу придется слушать новости. Она конечно же смотрела новости первого канала: эти радикальные леваки и коммунистическое отродье со второго канала не для нее. На втором этаже у Росси было тихо; это значило, что ссора закончена и они в задней части дома, в спальне. На третьем царило молчание. Молодая чета въехала туда два года назад, купив весь этаж, но Брунетти мог пересчитать по пальцам одной руки, сколько раз он встречал кого-нибудь из них на лестнице. Про мужа говорили, что он работает для города, хотя никто не знал точно, что он делает. Жена каждое утро уходила и возвращалась в пять тридцать пополудни, но никто не знал, куда она ходит и чем занимается, факт, который Брунетти считал сверхъестественным. На четвертом этаже были только запахи. Амабиле редко выходили, но на лестничной площадке вечно витали восхитительные искушающие ароматы еды. Сегодня, кажется, они ели caprioio[30] с артишоками, хотя, может, и жареные баклажаны.
А дальше была его собственная дверь, сулящая покой. Каковой продолжался ровно до того, как он открыл дверь и вошел. Из глубины квартиры он услышал всхлипывания Кьяры. И это его маленький спартанец, детеныш, который почти никогда не плакал, озорница, которая не роняла ни слезинки, когда ее наказывали, лишая самого желанного, ребенок, который однажды сломал запястье и сидел без слез, хотя и бледный, пока его гипсовали. И она не только плачет, а рыдает.
Он быстро прошел по прихожей в ее комнату. Паола сидела на кровати, обнимая и укачивая Кьяру.
– Ну детка, по-моему, мы ничего не можем сделать. Я приложу лед, но придется ждать, пока перестанет болеть.
– Но мама, он болит. Очень болит. Неужели ты не можешь сделать, чтобы перестало?
– Могу дать тебе еще аспирина, Кьяра. Вдруг это поможет.
Кьяра сглотнула слезы и повторила незнакомым тонким голосом:
– Мама, пожалуйста, сделай что-нибудь.
– Что тут, Паола? – спросил он, стараясь говорить очень спокойно и ровно.
– Ой, Гвидо, – сказала Паола, обращаясь к нему, но продолжая крепко держать Кьяру. – Кьяра уронила стол на палец ноги.
– Какой стол? – спросил он, вместо того чтобы спросить – на какой палец.
– Который в кухне.
Это был тот, с древоточцем. Что они наделали, пытались его сами двигать? Но зачем это делать в дождь? Они не могли его вытащить на балкон, он был слишком тяжел для них.
– Что случилось?
– Она мне не поверила, что там так много дырок, и наклонила его, чтобы поглядеть, а он выскользнул у нее из рук и приземлился на палец.
– Дай-ка посмотреть, – сказал он, и, пока говорил, увидел, что ее правая нога лежит поверх покрывала, завернутая в банное полотенце, которое удерживает полиэтиленовый пакет со льдом на больном пальце, чтобы не дать ему распухнуть.
Все оказалось, как он думал, а палец даже еще хуже. Это был большой палец на правой ноге, распухший, с красным ногтем, обещающим со временем посинеть.
– Не сломала? – спросил он.
– Нет, папа, я могу его согнуть, и мне не больно. Но он дергает и дергает, – сказала Кьяра. Она прекратила всхлипывать, но по ее лицу он видел, что боль все равно сильная. – Папа, пожалуйста, сделай что-нибудь.
– Папа ничего не может сделать, Кьяра, – сказала Паола, сдвигая ногу слегка вбок и кладя на нее пакет со льдом.
– Когда это случилось? – спросил он.
– Днем, сразу как ты ушел, – ответила Паола.
– И что, она вот так весь день?
– Нет, папа, – сказала Кьяра, защищаясь от обвинения в том, что целый день провела в слезах. – Он болел сначала, а потом было ничего, но теперь он очень сильно болит. – Она уже не спрашивала, может ли он что-нибудь сделать; Кьяра была не из тех, кто повторяет просьбы.
Он вспомнил кое-что из того, что узнал много лет назад, когда проходил военную службу и один парень из его подразделения уронил на палец крышку люка. Каким-то образом он не получил перелома, крышка задела самый кончик пальца, но тот стал как у Кьяры, красным и раздутым.
– Есть один способ… – начал он.
Паола и Кьяра подняли головы, чтобы поглядеть на него.
– Какой? – спросили они хором.
– Мерзкий, – сказал он, – но поможет.
– Что надо сделать, папа? – спросила Кьяра, и ее губы начали снова дрожать от боли.
– Надо проткнуть ноготь иголкой и выпустить кровь.
– Нет! – вскрикнула Паола, вцепляясь в Кьярино плечо.
– Это сработает, папа?
– Я видел однажды, как сработало, но это было много лет назад. Я никогда такого не делал, но смотрел, как делает врач.
– Ты думаешь, что сможешь сделать так же, папа?
Он снял пальто и положил его на кровать.
– Думаю, что да, мой ангел. Хочешь, я попробую?
– А от этого перестанет болеть?
– Думаю, да.
– Давай, папа.
Он поглядел поверх нее на Паолу, спрашивая ее мнение. Она нагнулась и поцеловала Кьярину макушку, еще крепче обняла ее, потом кивнула Брунетти и попыталась улыбнуться.
Он вышел в холл и взял свечу из третьего ящика справа от кухонной раковины, укрепил ее в керамическом подсвечнике, схватил коробок спичек и пошел обратно в спальню. Он поставил свечу на стол Кьяры, зажег ее и опять вышел в холл, а оттуда в Паолин кабинет. Из верхнего ящика он достал скрепку для бумаг и разогнул ее, пока шел обратно в Кьярину комнату. Он сказал «иголка», но потом вспомнил, что врач использовал скрепку, говоря, что иголка слишком тонкая, чтобы быстро прожечь ноготь.
Вернувшись в комнату Кьяры, он взял свечу и поставил в ногах кровати, за спиной у Паолы.
– Ты лучше не смотри, мой ангел, – сказал он Кьяре. Чтобы быть в этом уверенным, он сел на край кровати, рядом с Паолой, спина к спине, и размотал ногу Кьяры.
