Северянин был ещё напечатан в двух-трёх будетлянских книгах, но этим дело и ограничилось. Никакого серьёзного союза у нас с этим “дамским мармеладом” и певцом отдельных кабинетов, конечно, не могло быть. Закончилась эта случайная связь весьма скоро: в 1914 году Северянин поехал в турне по России вместе с Маяковским, Бурлюком и В. Каменским. После нескольких выступлений будетляне поссорились с Северяниным и бросили его “где-то в смрадной Керчи”, по собственному выражению пострадавшего. Помню, Маяковский мне рассказывал:
— Северянин скоро понял, что мы можем и без него обойтись. Каждый из нас мог и доклад сделать, и стихи прочесть. А он что? Только стишки, да и те Каменский мог прогнусавить не хуже самого автора!
Северянин в злобе разразился несколькими стишонками с заметным привкусом доноса по начальству —
Бурдюков на Сахалин!..»
Дебют в «Эстетике»
20 декабря 1912 года, на пике поэтической переписки с Северяниным, Брюсов организовал вечер Северянина в Обществе свободной эстетики в Москве. На вечере присутствовали Валерий Брюсов, Борце Пастернак, Владислав Ходасевич, Надежда Львова и др. «Как мало обещает сочетание слов “Игорь Северянин”», — писал Борис Пастернак в письме Константину Локсу, услышав чтение стихов поэта в этот день. «Между тем, — продолжал он с удивлением, — после двусмысленностей, колеблющихся между косметикой и акосмизмом, следует поэма, развёрнутая во всём великолепии ритмики и мелодичности, которая составлена из названий мороженого, пропетых гарсоном на площади под нестройный плещущий гомон столиков. В этом стихотворении при всей его вычурности, — на уровне первобытных наблюдений, — схвачена печаль разнообразия, — всякого разнообразия, — непокорённого целостностью. Что же касается дальнейших стихотворений, то в них уже — открытое море лирики. Пришлось забыть об Эстетике, её серой обивке, её мертвенности. Как жаль, что Вы не успели побывать на этом четверге».
В очерке «Встречи с Брюсовым» (1927) Северянин рассказывал: «Мой дебют в “Эстетике” при лит[ературно|-худ|ожественном| кружке, состоявшийся на другой день после описанного мною визита к Брюсову, собрал много избранной публики, среди которой вспоминаю художников Гончарову и Ларионова, проф. Венгерова и др. Я прочёл около тридцати стихотворений и был хорошо принят. После меня выступил Брюсов, прочитав свои стихи, мне посвящённые».
В отчёте о вечере Владислав Ходасевич писал в газете «Русская молва» 25 декабря 1912 года: «В Игоре Северянине весьма удивил нас несомненно ему присущий и упорно подчёркиваемый морализм. Борьбу с отжившими моральными формулами очевидно полагает Игорь Северянин насущной своей задачей. Но именно поэтому-то эти формулы и отжили век свой, что они уже давно разрушены. За пределы же морали Игорь Северянин не посягает, и по-видимому — футуризму надо ещё ждать да ждать философского своего credo».
На этом вечере произошло краткое, но замечательное знакомство Северянина с поэтессой Надеждой Григорьевной Львовой (1891—1913). Игорь Северянин вспоминал о нём с особенно тёплым чувством.
Года за два до этого, вспоминал Вадим Шершеневич, «на собраниях “Эстетики” стала появляться высокая девушка с чёрной повязкой на лбу. Она внимательно слушала стихи, зорко озирала своими прищуренными глазами поэтов... Девушка была одинока. Она много писала и сильно любила. И в результате этой работы и этой любви скоро цикл её стихов был напечатан в “Русской мысли”... Мы переводили с ней и с Брюсовым Жюля Лафорга. Лафорга у нас в те времена не знали. Впрочем, сейчас тоже не знают».
Поэтесса из подмосковного Подольска печаталась с одобрения Валерия Брюсова в журналах «Русская мысль», «Рампа и жизнь», «Путь», в альманахе «Пир во время чумы» близкой эгофутуристам группы «Мезонин поэзии», руководимой Вадимом Шершеневичем. Владислав Ходасевич писал: «Надя Львова была не хороша, но не вовсе дурна собой. Она училась в Москве на курсах. Стихи её были очень зелены, очень под влиянием Брюсова. Вряд ли у неё было большое поэтическое дарование. Но сама она была умница, простая, душевная, довольно застенчивая девушка... Разница в летах между ней и Брюсовым была велика».
Её первый поэтический сборник «Старая сказка» вышел с предисловием Брюсова вскоре после издания северянинского «Громокипящего кубка» — в июне 1913 года. Но в отличие от жизнелюбивых поэз Северянина (вспомним хотя бы названия разделов его книги — «Сирень моей весны», «Мороженое из сирени»!) в стихах Надежды Львовой преобладали мотивы разочарования в жизни, мысли о самоубийстве, а один из разделов сборника назывался «Ad mortem» («К смерти»):
* * * О, пусть будет больно, мучительно больно! Улыбкою счастья встречаю все муки. Покорная, падаю ниц богомольно Пред реющим призраком вечной разлуки. Я знаю: она в нашем сне улыбнётся. Она — беспощадна. Она — безнадёжна. Безмерно жестоко к устам прикоснётся — Так страстно, так больно... И всё-таки нежно. И я принимаю страданье, как ласки, Покорная, падаю молча, безвольно... О, скорбная радость невспыхнувшей сказки! О, грустное счастье! ...Мне больно, мне больно.
В рождественские дни 1912 года Надежда Львова вместе с Владиславом Ходасевичем, Борисом Пастернаком, Михаилом Ларионовым, Натальей Гончаровой и другими представителями художественной интеллигенции присутствовала на вечере в «Эстетике». Об этом и вспоминал Игорь Северянин:
«Во время ужина В. Я., сидевший напротив меня, встал из-за стола и подойдя ко мне и нагнувшись к уху, сказал, что
