Стоило Морозову написать об этом в «Строительной газете», как началось что-то невообразимое. Александра, да и не только его, с головой завалили просьбами, заявлениями, старыми, подклеенными на сгибах характеристиками (такие у стариков каменщиков ценились больше: «В наше время лишь бы кому не давали!»). На корпус зачастили со всего Заречья.
— Граждане, бригада не резиновая! —: отвечала Тоня голосом матерого трамвайного кондуктора. — Садитесь на следующий!
Тех, кто, подмигнув Александру, высовывал из кармана горлышко с белой головкой, по возможности, осторожно, чтоб, не дай бог, не сломал шеи, спускали с лестницы.
У Ермакова дверь не закрывалась от делегаций каменщиков — они требовали немедля создать КОМПЛЕКСНЫЕ бригады, такие, где «все делают все».
— Нюрка, слыханно ли дело — на одну получку одела — обула семью. Мальчонка ихний ходит в цигейке, как офицерский…
Петляла по-заячьи, выла по-волчьи метель. Утихала лишь на час-два. Огнежка горделиво поглядывала вокруг, глубоко вдыхая бодрящий воздух.
Снегом замело и траншеи, и разъезженные дороги, и огромные кучи песка. Вокруг белым-бело. Когда проглядывало солнце, запорошенные песчаные холмы резали глаза холодным и острым блеском, как горные пики. Огнежка вспоминала, как она взбиралась с отцом на Цейский ледник, откуда открывался вид на долгожданный перевал…
Негодующий, требовательный возглас спугнул Огнежку:
— Перекрытия! Даешь перекрытия!
Кончались перекрытия. Огнежка позвонила Чумакову, отцу. Наконец не выдержала, бросилась, не разбирая дороги, к Ермакову.
Тот думал о чем-то, положив огромные, сцепленные пальцами руки на стол. Не руки, медвежьи лапы, готовые, казалось Огнежке, придушить все, что было начато.
— Где железобетон? — Ермаков взглянул на нее мрачно: — Съели!
— То есть как это? — Огнежка была убеждена: ей не осмелятся, отказать в железобетоне. В такие дни…
— А так. Съели квартальный лимит железобетона за месяц и десять дней. Раньше даже, чем я предполагал — Ермаков развел своими лапами и добавил уже раздраженно: — Я не бетонный завод. И не фокусник.
Огнежка глядела на него, потрясенная: — Значит, все летит к черту?.. Все-все?!
— Значит…
На последнюю железобетонную плиту, которую кран взметнул над стройкой, Александр глядел едва ли не с таким уже чувством с каким, случалось, глядел на последний в доме черный сухарь.
У Нюры были свои любимые работы, свои любимые запахи. Она охотно, к примеру, бралась конопатить окна, хоть платили за это мало. От пакли, чудилось ей, исходил теплый домашний дух бревенчатого сруба. Ей был приятен и терпкий запах клея, и даже горьковатый запах рассыпанного шлака, запах несгоревшего угля, напоминавший о деревенской кузне, о железнодорожной станции «Анна».
Штукатурка была не на алебастровом растворе. На цементном. Каково работать у стены, когда тебе бьет в нос тяжелой сыростью.
Александр разогнулся устало, расправил плечи, втянул ноздрями воздух и сказал, словно бы оправдываясь: — Душный у цемента запах! Пойдем, Нюрок, на волю.
Кто-то принес на стройку слух: перекрытий не будет до самого апреля. Услышав это, Ииякин кинул рубанок на стружки (он наверстывал время, заготовлял впрок «завитки» для перил) и произнес как бы с тоской:
— Что же это выходит? Нам краюху испекли на неделю, а мы ее за раз уписали? Как дети малые! — Теперь в зубарики играть?.. Силантий! — окликнул он сидевшегo неподалеку каменщика. — Выходит, мы сами себя обманули.
Силантий не ответил. Выбив о колено трубку, он встал и двинулся, ссутулясь и широко раскидывая плохо гнущиеся в коленях ноги, к Чумакову, просить его пособить в беде.
Чумаков в последнюю неделю не появлялся на корпусе. Сами заварили кашу — сами расхлебывайте! Даже в разговоре с Некрасовым он не скрыл удовлетворения. Он предупреждал, чем это все обернется. Решили образованность свою показать.
Чумаков испытывал какое-то время чувство, близкое к радости, не только потому, что наступил, как он надеялся, крах «Акопянам…» Акопянами он называл всех, кто, по его убеждению, угрожал его благополучию: «Не нашего бога людишки», время от времени повторял он семейное инякинское присловье. В глубине души, скрывая это от самого себя, Чумаков был почти рад случившемуся еще и по другой причине. Существовала ли более надежная маскировочная сеть для его, чумаковской, технической немощи, «выводиловки», для «оплошки», как одним словом называл все беды конторы Чумаков, в том числе, и провальное снабжение стройки?.. Когда явившийся к нему Силантий попросил, теребя в руках свой малахай, пособить бригаде, Чумаков по дружески огрел Силантия по спине — обостренно переимчивый — он давным-давно перенял и этот ермаковский жест. — Стоишь, старый?! Злее будешь!
Но сам он, Чумаков, с каждым днем становился не злее, а скорее несчастнее. Маленькие глазки смотрели вокруг печально, движения короткопалых, загребистых рук теряли уверенность.
Стройка стояла!
Глядя на мертвые корпуса, Чумаков почувствовал себя больным, почти полумертвым человеком. Месяц простоя отнял бы у него, он чувствовал, год жизни.
На другое утро Силантий явился в пахнувший краской кабинет начальника конторы с подкреплением из стариков-каменщиков.
— Наследили-то! — бурчал Чумаков, ощущая в груди теплое чувство к Силантию и другим «володимирцам», которые не позволили бы ему, Чумакову, обречь стройку на сиротство, даже если бы он на то решился. Он дал себя уговорить. «Со стариками ссориться не след!» — сказал самому себе, совестясь своей отцовской озабоченности делами Огнежкина корпуса, пересилившей в нем даже его враждебность к Акопянам. — Только ради вас, дядьки! — Чумаков крепко обхватил телефонную трубку: так некогда он брал мастерок.
На другой день Чумаков вызвал Огнежку, чтобы сообщить ей, что железобетон будет. Когда Огнежка явилась в контору, навстречу ей шли, громко, — пожалуй, излишне громко, — переговариваясь, какие-то незнакомые люди. Один из них, в каракулевой шапке, увидев Огнежку, быстро спрятал что-то за спину. Она посмотрела вслед. Каракулевую шапку ждала «Победа» с заведенным мотором. Другой, в коричневом, как у отца, реглане, шествовал неторопливо, с неимоверно раздутым и круглым, точно в нем лежала банка с вареньем, портфелем под мышкой. Кто такие?
Чумаков даже не взглянул на вошедшую Огнежку; багроволицый до синевы, он трудно дышал; протянул под столом короткие ноги — брючины с бахромой сзади задрались до неприличия высоко. — Не из-за тебя, — наконец прохрипел он своим вечно простуженным голосом, — из-за рядовых рабочих, которых ты своими химерами-обмерами обесхлебила…
Огнежка вскинула сжатые в гневе кулаки. Чумаков и слова не дал ей сказать. Резко, словно выговор объявлял, бросил: — Жди к обеду перекрытия!
Кулаки Огнежки раскрылись сами по себе, она медленно провела мгновенно вспотевшими ладонями по щекам… Потом шагнула к столу, чтобы поблагодарить Чумакова, которому готова была в эту минуту простить все — и его дикую грубость, и чернозем под ногтями, и даже насмешки над ее отцом, святее которого не было для Огнежки человека. Но, сделав шаг, Огнежка поскользнулась и едва не упала. Она глянула под ноги и брезгливо отшвырнула носком бурки прозрачный завиток колбасной кожуры. Так вот что здесь произошло!
Ей стали понятны и жест человека в каракулевой шапке, который прятал чего-то за спиной, и раздутый портфель другого: У Чумакова, слышала, было незыблемое правило «пустые водочные бутылки из кабинета уносят гости». До сих пор она, прораб, была в стороне от всей этой чумаковской грязи. Теперь и ее затягивают. «У кого-то отняли перекрытия, чтоб дать мне. Не брать?»
Чумаков умел читать даже по непроницаемому лицу Силантия. А уж девичье, открытое лицо в розовых пятнах…
— Тут тебе не институт благородных девиц, а овчарня. Скаль зубы, рви клочья. Чтоб из твоего бока клок не выдрали..
Лицо Огнежки согласия с ним не выражало.
— Значица так! — завершил он — К осени, комсомолочка, пойдешь ко мне главным инженером. Хватит тебе с мужиками мерзнуть. Я буду на корпусах горбатиться, А ты возьмешь на себя тылы… Хороший главинж без мыла влезет к заказчику, и тот подпишет договор на любую сумму.
Зеленые глаза Огнежки словно раскалились ненавистью.
— Не нужен мне ваш железобетон!..
15
Ермакова в тресте не было. Она попала к нему лишь на другое утро. Тот и слова не сказал, обнял за плечи, втянул в свою машину.
— К Зоту едем, рационализатор! — с усмешечкой объяснил он недоумевающей Огнежке. Совещание всех банкротов обо всем на свете!
Чумаков, перед тем, как сесть в «ЗИМ» Ермакова, долго отряхивадся, затем неторопливо провел пальцем по небритой щеке. На пальце остался след извести, капнувшей на его щеку, видно, где-то на стройке. Чумаков вынул из кармана платок и, держа его в кулаке, обтер щеку.
