Злосчастное пари и последовавшее затем венчание перешли дорогу счастью Ульяны с князем. Да нет, это же мезальянс… А что, в России все бывает! Женился ведь их великий государь Петр на какой-то крепостной, солдатской девке, сделал ее своею царицею, ради нее законную жену заточил в монастырь… а кто теперь, кстати говоря, царствует в России, как не их дочь, прижитая еще вне брака? Может статься, и Лючия помешала князю Андрею со временем узаконить свои отношения с Ульяной и сделать их сына новым князем Извольским? Не потому ли Ульяна то и дело меряет соперницу этим испытующим, недобрым взором исподтишка? Ну что ж, им теперь недолго страдать в разлуке. До свершения шишмаревской мести осталась неделя, и если Лючия все же решится в этом участвовать, то князь Андрей сделается в обществе предметом таких насмешек, превратится в такого парию, что ему только крепостная жена будет под пару!
Почему-то при этой мысли настроение Лючии настолько испортилось, что она с трудом смогла изобразить приветливую улыбку, когда муж ее наконец-то удосужился поглядеть и на нее и спросил с принужденной вежливостью:
– А вы что же не катаетесь?.. – и как бы проглотил еще одно слово, не назвав ее ни Александрой, ни даже сударыней, ни, разумеется, Сашенькой.
То, что она не услышала сейчас из его уст этого чудного, ласкового имени, которое он шепнул только раз, в порыве исступленной страсти, почему-то сделало ее вовсе несчастной. Если бы князь сейчас отвернулся, она бы, верно, не сдержала навернувшихся слез, но пришлось просто-таки силой втянуть их обратно в глаза, потому что ее муж продолжал:
– А ведь, помнится мне, прежде нравились вам ледовые забавы. О прошлое Рождество, на балу у Осокиных, вот также катались с гор, так на вас угомону не было! – И он усмехнулся, о чем-то вспомнив с откровенным удовольствием.
Это было как раз то, чего больше всего боялась Лючия: сделать что-нибудь не так, как Александра, попасть впросак, вызвать подозрения. Мало ли их уже было, таких-то случаев! Вот, скажем, когда Лючия уселась за рукоделие. Да, вышиванием и шитьем разных красивых, изысканных вещиц вроде салфеток и наволочек на диванные подушки занимались барыни и в России, однако… однако шили русские вовсе не так! Они надевали наперсток на указательный палец, который вместе с большим употребляли для того, чтобы тянуть иглу к себе, а не от себя, как делали итальянки и, надо полагать, дамы прочих наций. Поймав раз или два изумленный взгляд горничной девки, а потом услыхав, как та говорила о «косорукой барыне», Лючия перестала заниматься рукоделием – пока не переймет привычек русских швей. А какой ужасный ляп подстерегал ее с этой привычкой русских беспрестанно креститься?!
Едва прибывши в России, она заметила, что жители этой страны, пришедши куда-нибудь и вступивши в комнату, прежде всего, ни говоря ни слова, ищут глазами некое изображение, которое непременно висит в каждом покое в углу.
Отыскав оное, они кладут перед ним три поклона, осеняя себя в то же время крестным знамением и произнося: «Господи помилуй!» или же: «Мир этому дому!» – и опять совершают крестное знамение, а только затем здороваются с хозяевами и ведут с ними беседу. Обыкновенно в углах изб, где бывала Лючия, висели какие-то темные, неприглядные доски, и, увидав в парадной зале княжеского дома великолепный портрет прекрасной дамы, окруженной ангелами и облаками, Лючия, едва вступив в дом Извольских, трижды поклонилась перед ней и сказала ритуальные слова. Ее счастье, что князь Андрей в первый вечер был одурманен, а дворня слишком взволнована его внезапной женитьбой, чтобы тут же покатиться со смеху. Однако, узнав через два или три дня, что она молилась, будто на икону, на портрет государыни Елизаветы Петровны, изображенной в виде Минервы, Лючия поняла, почему всякое ее появление вызывает у дворни какие-то тщательно подавляемые содрогания: бедняги с трудом сдерживали смех от ее оплошки!
Не смеялась только Ульяна: глядела недоверчиво, испытующе. Так же точно глядит сейчас и князь Андрей… Они что, трусихою ее числят?!
Когда задета струна тщеславия, унять ее возбужденное звучание очень трудно. Лючия споро пересчитала ступеньки, ведущие с галерейки, и вскочила на край горки, оттолкнув какую-то румяную красавицу. Чьи-то руки подсунули под нее шайку – Лючия плюхнулась в нее, и ноги ее тотчас нелепо задрались вверх, причем юбки оправлять было бесполезно, так что шерстяные синие чулки с белыми стрелками оказались выставлены на всеобщее обозрение. А потом чей-то озорной голос воскликнул:
– Эх, с ветерком, барыня! – и сильным толчком она была отправлена в этот стремительный и скользкий путь.
Ничего подобного она и вообразить не могла! Шай-ка вертелась вокруг своей оси, подскакивала, ширялась от одного края горки к другому… На счастье, обочь были укреплены перильца, не то Лючия сразу же вылетела бы с горы. Управлять этим безумным скольжением было невозможно, принять более удобное положение – тоже, оставалось лишь сдаться на милость скорости – и весьма болезненным ударам, когда шайка подскакивала на стыках досок. Их было довольно много, этих стыков, и всякий раз Лючия невольно исторгала короткий жалобный «ох», звучавший как-то чужестранно в свисте ветра и льда. Конечно, еe со зла запихнули в шайку. На санках было бы куда удобнее, ими можно управлять… как гондолою, мелькнула шалая мысль. И вдруг Лючию разобрал смех. Стоило представить, как она несется по этой горе… задрав ноги… в черной гондоле с затейливым свинцовым носом… а князь Андрей в роли баркайоло управляет, проворно отталкиваясь длинным веслом ото льда то слева, то справа…
Она летела, хохоча от восторга, и весь мир летел перед ее глазами!
Скольжение немного замедлилось, и Лючия чуть-чуть приноровилась к своему средству передвижения. Теперь она катилась, глядя прямо вперед, и заметила, что ее ждет резкий уклон, где снова разовьется огромная скорость.
В конце этого уклона стояла дощатая стенка: наверное, чтобы катающиеся не вылетали с обрыва на речной лед, который хоть и схватился заново, но непременно был бы проломлен тяжелым падением; да и руки-ноги переломать запросто, на скорости свалившись с крутого берега. А может быть, барьер был поставлен затем, чтобы катание завершалось крепким ударом в него, ставящим как бы огромный восклицательный знак в конце этой ошеломляющей забавы. Все бортики вдоль горки были облеплены ребятишками, изнывавшими от зависти, но Лючия не поверила себе, увидев крошечного карапуза, вскарабкавшегося на тот самый барьер, в который она не более чем через полминуты ударится с такой силой, что ребенок непременно свалится в обрыв!
Немыслимым усилием – у нее даже что-то болезненно напряглось внутри! – Лючия опрокинулась на бок, крепко зашибив локоть, однако из шайки вывалиться ей не удалось и скольжение замедлилось лишь отчасти.
И вдруг она увидела молодого мужика, со всех ног бегущего по берегу. Верно, он заметил мальчишку на опасном краю и спешил на помощь, однако Лючия в ужасе поняла, что сшибет ребенка прежде! И ничего, ничего нельзя было сделать, все свершалось стремительно, однако мысли ее тоже были стремительны… и в последнем, отчаянном усилии она вдруг поняла, что надо сделать: невероятным броском она сдвинула себя на какие-то вершки влево – достаточно для того, чтобы зацепиться за бортик.
Ее рвануло так, что руки едва не вывернулись из плеч, как на дыбе. Бортик вместе с повисшими на нем мальчишками рухнул, и по льду заскользила настоящая куча мала, в самом низу которой слабо постанывала Лючия.
Она немного опомнилась, лишь когда все врезались в барьер, а потом мальчишки с визгом и хохотом стащили шайку, чудилось, приросшую к нижней части тела Лючии. Ноги, однако, ее не держали, а уж сколько синяков будет на бедрах – и не счесть! Ах, если бы князь Андрей излечил их поцелуями!..
Внезапное, острое – и такое несвоевременное – желание отчасти вернуло ей силы. Лючия смогла даже оглядеться – и увидела, что мужик держит на руках дитя, а оно с любопытством глядит на измученную, растрепанную женщину ярко-голубыми глазами в длинных и нарядных черных ресницах.
Хвала святой Мадонне, мальчишка не пострадал! Лючия слабо улыбнулась мужику – тот кивнул, заулыбался в ответ, – и тут раздался голос, при звуке которого Лючия, только что кулем сидевшая на льду, вскочила на ноги как ни в чем не бывало:
– Эких дел вы натворили, сударыня! Всю забаву нам поломали, детей зашибли… Господи Иисусе, и Петрушка был здесь?!
В голосе князя послышался ужас, и Лючия невольно схватилась за сердце, увидав, с каким выражением всепоглощающей тревоги смотрит князь на синеглазого малыша.
Тут подскочила Ульяна, выхватила мальчика из рук державшего его мужика – у того сразу померкло, замкнулось лицо, он повернулся и пошел прочь, даже не подумав заступиться за Лючию, сказать, что если б не она…
