– Да барыня же! Да бога ради! Мочи нет, ну никак с вами не сладить!
– Ну что ты там накручиваешь? – буркнула Лючия, недовольно глядя в зеркало. – Зачем эти букли? Забери волосы все наверх, вот так, и собери лентою. Пусть локоны свободно развеваются. Они и без того красивы. – И она умело изобразила прическу, которую хотела бы увидеть на своей голове, зная, что такие локоны идут ей бесподобно. Ей хотелось, чтобы князь Андрей перед их вечной разлукою убедился, как она неотразима, и остался с разбитым сердцем.
Впрочем, пока что сердце заболело у самой Лючии, и она не сразу заметила, как вытянулось и без того длинное, веснушчатое лицо Ванечки, отраженное в зеркале.
– Спаси Христос, барыня! – воскликнул он громким шепотом. – Просите сами чего не зная. Это ж любимая прическа государыни Елизаветы Петровны. И ни одна дама во всей империи не смеет причесываться так, как она!
Лючия завела глаза. Она уже была наслышана про немыслимую ревность Елизаветы к красивым женщинам. Всего лишь год назад на Васильевском острове в Петербурге были публично пороты кнутом и заклеймены «с урезанием языка» две красивейшие и знатнейшие дамы России: Наталья Федоровна Лопухина и Анна Гавриловна Бестужева-Рюмина. Во всеуслышание их обвиняли в сочувствии Брауншвейгской фамилии и свергнутому императору Иоанну Антоновичу, хотя всем было доподлинно известно, что дело состряпали французы, желавшие устранения канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, чьей невесткою была Анна Гавриловна. Ну а Наталья Федоровна Лопухина, шептали злые языки, пострадала более всего из-за того, что была слишком уж красива, а оттого люто ненавидима императрицею… И по лицу Ванечки было видно, что он скорее руку себе даст отрубить, чем соорудит на голове барыни то, что может помешать этой голове крепко держаться на плечах.
– Ну хорошо, – со вздохом согласилась Лючия. – Причеши меня как хочешь, но оставь побольше локонов свободными. Да поскорее, князь и без того гневается.
Надо полагать, он и правда гневался: ведь прошло уже три часа, как Лючия начала одеваться, и, видит бог, она делала все, что в ее силах, чтобы затянуть этот процесс. Шишмаревская месть князя еще ждет. Ее – уже начала осуществляться.
Выбор нарядов у нее был не больно-то богат: все, что успела пошить за неделю под руководством Ульяны целиком засаженная за работу девичья. Немалый багаж Лючии Фессалоне уехал в Италию вместе с Александрой Казариновой. У Александры Казариновой, как известно, вещей при себе было мало, да и все эти давно вышедшие из моды, чрезмерно скромные вещи Лючия надела бы только в том случае, если бы отправлялась не на бал, а на вечное заточение в монастырь. Однако у нее уже появилось три или четыре платья: зеленое (ее любимый цвет!), лиловое, нежно-розовое и ярко-алое, шитое золотой нитью и задрапированное золотым кружевом, не венецианским, понятно, однако совсем даже недурным. Его-то она и выбрала для сегодняшнего дебюта. Никаких пастельных тонов, приличествующих юной новобрачной! Она уничтожит, раздавит князя Андрея – его кровь будет менее заметна на ее роскошном алом платье! И никаких невинных жемчугов. Бриллианты, рубины, побольше массивного золота из ларца с фамильными украшениями княгинь Извольских. Если потребуют обстоятельства, Лючия гордо сорвет их с себя на балу и эффектно разбросает под ноги любопытной толпе. Если же придется отбывать в спешке, она охотно возьмет эти милые сувениры на память о своем недолгом замужестве и о тех нескольких ночах, когда она наслаждалась князем. Впрочем, об этих ночах ей не нужно никаких воспоминаний, она их и так не забудет…
Лючия подавила вздох и даже нашла в себе силы улыбнуться Ванечке, который только что уложил последний локон и сейчас, держа гребень на отлете, оглядывал прическу княгини с видом Тициана, только что дописавшего последний локон своей Венеры.
– Красиво! – благосклонно кивнула Лючия. – Прелестно!
Пусть хоть кто-то вспомнит ее добром за доброе слово. Ну… пора!
***
– Придется рискнуть, сударыня, – сказал князь Андрей, склонившись к окошку кареты, и Лючия невольно встрепенулась: за час или даже больше сумасшедшей скачки Извольский первый раз обратился к ней.
Она опустила стекло и высунулась, испытав чуть ли не боль от его отчужденного взгляда. Ну почему он не замечает, как сверкает золото ее волос в обрамлении седого лисьего меха, как разрумянились щеки, как призывно розовеют чуть приоткрытые губы! Почему он не смотрит ей в глаза? Если только взглянет… может быть, все изменится? За это время Лючия успела оценить удобства парадной кареты, всей в позолоте и эмали, с золотыми кистями и восемью слюдяными окошечками. Зачем им куда-то ехать? Если бы он только захотел… они могли бы остаться в этой карете и любить друг друга на ее бархатных диванчиках и подушках, согреваясь жаром тел своих, а все четверо гайдуков, которые сопровождали карету, с серебряными бляхами на чепраках, и скороход, бежавший впереди и несший на жезле серебряный герб Извольских, – все они охраняли бы своих господ, и время любви летело бы, словно голубь, без забот, без мыслей…
Это была блаженная вспышка слабости, но она тотчас же угасла, и Лючия прокляла себя за нее. Князь по-прежнему глядел мимо, говорил холодно:
– Когда б вы не оказались столько забывчивы, сударыня, нам не пришлось бы таково спешить. Теперь мы опаздываем и пойдем с вами пешком через лед, а карета двинется в объезд, по мосту.
– Через лед? – содрогнулась Лючия, вспомнив некую достопамятную переправу. – Но как?..
– Лед еще крепок, новым морозам благодаря. А дом Лямина – вон, на том берегу, едва ли в ста шагах. – Он махнул на великолепное, ярко освещенное здание, сиявшее на противоположном берегу манящим видением. Кажется, и впрямь рукой подать, и верно, что морозы эти дни стояли подлинно январские, лед должен быть крепок, а все-таки – какая надобность в такой спешке? Что произойдет, если они явятся на бал, даже опоздавши на час? Зачем подвергать себя риску и ненужным мучениям?
И вдруг Лючию осенило: пари! Да, конечно же, вся причина в треклятом пари. Видимо, по его условиям князь Андрей должен явиться к определенному времени с молодой супругою. Так сказать, предъявить ее обществу в урочный час. Что же, Шишмарев не перенесет опоздания? Тьфу, как все это мелко, гнусно: рисковать жизнью своей и соблазненной им невинной девушки (Лючия с легкостью забыла о своих проделках в первую брачную ночь, ну а князь-то о них вовсе не знал, и поэтому речь с полным правом могла идти о порушенной невинности), для того, чтобы во всеуслышанье похвастаться женой, словно охотничьим трофеем! Ну хорошо, она доставит ему эту возможность. Только еще вопрос, кто будет наслаждаться!
И, не говоря более ни слова, Лючия так резко толкнула дверцу кареты, что княжий конь испуганно заиграл, отпрянул и едва не сбросил седока. И это, и неприкрытое изумление князя ее безропотностью доставило Лючии мстительное удовольствие. Скрывая усмешку, она побежала к реке, слыша, как люди в один голос умоляют князя не рисковать или хотя бы позволить им идти с ними, нести факелы.
Конечно, это было бы безопасней, да и шествие по черному льду с пылающими факелами было бы захватывающим, ошеломляющим зрелищем и могло бы несколько примирить Лючию с неприятным путем по реке, однако князь, разумеется, не согласился и только велел ждать, пока господа не перейдут реку. А когда он помашет факелом с другого берега, в знак того, что все кончилось благополучно, карете надлежало продолжать путь. И, конечно, никто не осмелился перечить, никто не остановил эту дурацкую затею! Почему, в таком случае, было не ехать вообще всем вместе?!
Впрочем, едва ступив на лед, Лючия поняла, почему. Конечно, тяжелая карета тут же ухнула бы в воду. Даже и всадник провалился бы немедленно, ну а двое пеших… двое пеших потихонечку шли.
Свет факела плясал в черных, словно бы стеклянных, острых наростах, нагроможденных льдин. Тащить на себе валенки, надетые поверх легких туфелек, было тяжко, и Лючия шаркала по льду, как столетняя старуха, с каждым шагом все пуще проклиная князя с его трусостью перед Шишмаревым, Шишмарева с его жадностью, Наяду Шишмареву-Лихачеву с ее мстительностью, Александру с ее беспечностью, Чезаре с его неутомимой пронырливостью, Лоренцо Анджольери с его неумолимостью, Бартоломео Фессалоне с его лживостью… Возможно, этим логическим путем она дошла бы до прародительницы Евы с ее любознательностью, однако споткнулась так, что едва не рухнула лицом на острый торос, и удержалась только чудом. С этого момента все ее проклятия были адресованы только Извольскому.
Князь не подал ей руки, потому что, кроме факела, у него была трость, которой он пробовал дорогу, однако, как ни был он занят, Лючия чувствовала, что он исподтишка наблюдает за ней. Сначала казалось, князь следит за каждым ее движением, готовый сразу прийти на помощь, однако уже который раз она едва не упала, а он и движения не сделал в ее сторону. Более того! С трудом удержавшись на ногах, она услышала еле уловимый вздох разочарования. И Лючии не почудилось, нет! Князь был огорчен, что она не упала! Да ведь и выбирал он такую дорогу, чтобы самому идти по ровному, а жене – ковылять по ледяным надолбам.
