– Извелись уж тут без вас. Ни слуху, ни духу, только ветер воет. Да и югорцы строптивые попались, не сдаются. Думал уж, не они ли пермяка подослали? Я ведь, как вы ушли, места себе не находил, всё корил за доверчивость. Завёл бы он вас в какую топь, прямо в пасть кикиморам… Грех, конечно, на человека напраслину возводить, но чудин – он и есть чудин. И вера у них не наша, и говор не тот, да и живут как цапли на болотах. Одно слово – погань. Нам в их краях вместе держаться надо, не делиться. Я так мыслю. Ядрей – он, конечно, своё мнение имеет, как вбил себе что в голову, уже не вычешешь…
– Зырянин от нас ушёл, – угрюмо встрял Буслай.
– Как так? – удивился боярин.
– Да так. Бабку-югорку прирезал и утёк.
– Так и знал, что он о перевете думает, – с досадой крякнул боярин. – Давно это было?
– Да уж дён пять как.
– Падаль, – с ненавистью бросил Яков Прокшинич. – Все они – одна сплошная падаль. Ни в ком здорового корня нет.
– Мы без него чуть не окочурились в дебрях этих. Малого не хватило, чтоб обратно к Камню не уйти.
– Должно, на то он и рассчитывал. Завесть вас куда подальше, да и бросить. Авось утопнете или от морозов да бескормицы перемрёте.
Буслай опустил голову, помолчал, обмысливая.
– А что с поповичем содеялось? – спросил он. – Помешался, что ль?
– Поп говорит, бесы обуяли. Да я уж и не верю ему. Он ведь из него демонов изгнать тщился, чтоб попович от язычества отпал. Да вот вишь, всё наоборот вышло – теперича поповского сынка и вовсе никто унять не может. Ходит-бродит, несёт разное, а подступись к нему – смотрит на тебя как дитё малое и только ресницами хлопает.
– Крут был, видать, батюшка наш.
– Истый сатана. Меня, уж на что человек привычный, и то страх объял.
– Не за того он взялся. Попович хоть к идольству чудинскому и имел склонность, а только безвреден был. – Буслай смачно сплюнул в снег. – А как князёк югорский? Всё упорствует?
– Упорствует, – рассеянно подтвердил боярин.
– Может, приступом крепостцу его взять?
– Боек ты больно. Окопался он там крепко, не подойти. Должно, подмоги ждёт.
– Теперь-то какая ему подмога?
– Теперича никакой, – согласился Яков. – Думаю, ежели ему тамги князьков, которых вы положили, через стену перекинуть, так он посговорчивее будет. – Боярин ещё раз окинул взором стан, словно ища кого-то. – Ты сколько людей потерял?
– Двоих. Да и те от хворей скончались.
– Лихо! Знатный ты начальник!
– Задача нехитрая. Сам ведь говорил, что югорцы в открытой сече слабы.
– Так это в чистом поле. А тут кругом одни чащи да болота. Врасплох что ль застал?
– Врасплох. Порубили в капусту нехристей.
– Это зырянин тебе места указывал, где засады делать? – напирал боярин, ревнуя к удаче Буслаевой.
Ушкуйник с шумом потянул носом воздух.
– Зырянин.
– А почто ж он утёк тады? Почто югорку зарезал? Повздорили, что ль?
– У него спроси, – уклонился Буслай.
– Что-то ты темнишь, сотник. Ну ладно. Главное, что князьков посекли. Теперь уж главный ихний князь никуда не денется.
– Пойду я, боярин, – сказал Буслай. – Пожру да вздремну. Вижу, шатёр мой поставили уже. Бывай!
– На совет-то придёшь?
– Как бог даст, – произнёс сотник, удаляясь. – Я теперь долго отсыпаться буду.
Унху спустился со стены и, понурившись, поплёлся к своей храмине. Люди молча провожали его взглядами. Все ждали, что кан скажет им что-нибудь ободряющее, поддержит угасающую надежду или хотя бы разразится проклятьями. Но кан безмолвствовал, и это угнетало его подданных куда сильнее, чем самый страшный гнев владыки. Не глядя по сторонам, Унху зашагал вверх по улице меж низких тесных избёнок с резными стропилами и священных лабазов на высоких сваях, меж огромных деревянных идолов с блюдами на лицах и пузатых амбаров с тяжёлыми засовами на дверях. Он шёл, дрожа от гнева и обиды, а люди, издалека привечая его, долго смотрели ему вслед. Они понимали, чем вызвана его печаль, но не сочувствовали ему. Многие даже радовались, что к русичам пришло подкрепление. Наконец-то упрямый кан сдастся и сразу закончатся все невзгоды. Люди вздохнут свободнее, перестанут дрожать за свои семьи и вернутся к обычной жизни. Право слово, неужто кану жалко нескольких лисьих шкурок ради мира? Унху знал о таких мыслях. Думая об этом, он всё больше приходил к убеждению, что война, затеянная им, не нужна никому, кроме него самого. Люди с лёгкостью променяют свободу на безопасность, не задумываясь о будущем. Они ходят на охоту, растят детей, отмечают праздники, и не могут взять в толк, ради чего Унху лишил их всех этих радостей. В лицо кану они говорили одно, но за спиной, втихомолку, нашёптывали совсем другое. Повелитель уже настолько обрыдл им своей неукротимостью, что они готовы были и сами отдать его русичам, когда бы не страх перед божьим мщением. Всё ж таки кан – это кан. Кто поднимет на него руку, недолго проживёт. Спорить с властелином может только шаман. На него и надежда.
Унху вступил через распахнутые ворота на своё подворье, пнул что есть силы подвернувшуюся под ноги курицу, и, склонившись под низкой притолокой терема, вошёл в сени. Скинув холщовый колпак, привычным движением прикоснулся кончиками пальцев к рогам, висевшим над входом, и прошествовал в горницу. Служанка, подметавшая пол, замерла от неожиданности.
– Пошла, – негромко приказал ей кан.
Служанку как ветром сдуло. Унху присел на топчан, сжал что есть силы ладони на коленях, потом крикнул грубым голосом:
– Приготовьте мне сар.
– Слушаюсь, господин, – отозвался распорядитель дома, просунув голову в комнату.
Унху сцепил пальцы в замок, покачался всем телом, прикрыв веки, затем принялся мерить шагами комнату. «Неужели всё? – думал он. – Столько страданий, и всё зазря? Но я не могу так просто сдаться. Уж лучше погибнуть в бою. Или не лучше? Откупившись от русичей, я получу передышку. Однако потеряю уважение людей. А погибнув, чего я достигну? Всё, ради чего я жил, пойдёт прахом. Опять начнётся грызня за власть, хонтуи начнут приводить чужеземных воинов и платить им югорской пушниной и рабами, опять страна расколется, и в каждом павыле будет сидеть свой вожак. Разве можно допустить это? Не для того я бросал вызов новгородцам, чтобы теперь так просто сложить свою голову. Буду сидеть до конца, пока не сожрём последнюю собаку. А к тому времени, глядишь, и подоспеет подмога».
В дверь терема постучали.
– Что ещё? – недовольно вопросил Унху.
– Господин, к тебе пам, – доложил вошедший воин.
Унху позеленел. Этого ещё не хватало! Небось, опять начнёт вести коварные речи.
– Ладно, пусть войдёт, – разрешил кан, помедлив.
Он выпрямил спину, упёрся ладонями в колени, чтобы шаман не заметил его переживаний.
Послышался шум открываемой двери, затем шаркающий звук шагов, и в горницу вступил Кулькатли. Шаман был в нарядной песцовой парке, чисто выстиранных штанах из дублёной лосиной кожи и соболиных ерн-ваях, расшитых мозаикой и украшенных полосками разноцветного сукна. Голову прикрывал колпак, отороченный чёрной лисьей шерстью. Талию, как полагается, перетягивал широкий красно-синий пояс с амулетами на цепочках.
Увидев разряженного в пух и прах шамана, кан прищурился.
– Ты что это приоделся? Никак на праздник собрался?
– Идя в дом господина, нужно блюсти себя, – с достоинством ответил шаман. – Негоже являться к нему в затрапезном виде.
– Прежде я не замечал у тебя такой щепетильности.
– Прежде наша судьба не висела на волоске.
– А теперь ты перепугался за свою жизнь и пришёл скулить о мире?
Шаман потоптался на пороге, не решаясь присесть.
– Твои оскорбления не задевают меня, но оскверняют слух богов, – пробормотал он.
– Что мне до богов, когда они не могут защитить мою землю!
Пам сделал шаг вперёд, вздохнул, сокрушённо посмотрел на кана.
– Ты позволишь мне сесть? Я уже дряхл и моим ногам тяжело держать тело.
– Садись, – равнодушно бросил Унху.
Шаман присел на краешек лавки, заваленной истёртыми шкурами, опять вздохнул, сложив руки на коленях.
– Что вздыхаешь? – усмехнулся кан. – Страх душу терзает?
– Терзает, – признался Кулькатли. – Но страх не за себя, а за людей и богов. Твоё упрямство не доведёт до добра, кан. Ты же видишь – люди устали от войны. Они хотят покоя. Почему ты не хочешь помириться с новгородцами?
– Потому что они – мои враги. С врагами не мирятся, их побеждают.
– Это говорит твоя гордыня. Если бы всё было именно так, то на земле давно бы не осталось ни единого человека. Все люди перебили бы друг друга в бесконечных войнах.
Унху поднялся, прошёл к маленькому слюдяному окошку, поглядел на двор.
– Я не буду заключать мира с новгородцами, – промолвил он, не поворачивая лица к паму.
– Разве ты не видишь, что остался один? Хонтуи бросили тебя, люди злобствуют, даже воины ропщут, не видя смысла в этом сидении. Ради кого ты стараешься, кан?
