Тот быстро замотал головой.
— Ну, как хотите, — произнес парень и сделал большой глоток из бутылки, — Идите, пишите, а я здесь у машины подожду.
Моисей вернулся через полчаса в сопровождении жены, у которой глаза были красными от слез. В руках у Моисея был толстый конверт.
— Вот, — протянул он конверт парню, — к сожалению, послать ничего не можем. Мы ведь чуть ли ни в чем мать родила оттуда уехали — все осталось там.
— Да знаю я, — махнул рукой парень, он достал из кармана бумажник, вынул оттуда стодолларовую купюру, протянул ее Моисею и сказал: — Возьмите хоть это пока. Мы там с Герши сочтемся. А больше, извините, дать не могу.
— Спасибо, огромное спасибо, — затараторил Моисей. — Вы нам так поможете. Мы ведь здесь, как бедные родственники. Ничего с собой нет.
— Да не беспокойтесь вы, — успокоил их парень, — Я Герши все расскажу, в следующий раз сюда приеду, где-нибудь месяца через полтора, опять к вам заеду, наверное, завезу что-нибудь от Герши. Ну, до свиданья, а то меня уже время поджимает.
Парень напоследок еще раз приложился к фляге, и машина уехала. А Берта и Моисей еще долго стояли у края дороги и смотрели ей вслед.
Прага, 25 июня 1938 года
Этот день в Праге выдался солнечным и жарким. Настоящий июньский день. И вот в такой-то день поручику Альфреду Бартошу пришлось проторчать почти пять часов на самом солнцепеке.
Его взвод подняли по тревоге, усадили в машины и отвезли к центральному стадиону. Там им дали приказ встать в оцепление и не пропускать никого ни в сторону стадиона, ни со стадиона. Альфред попытался было возразить, что это дело полиции, но штабс-капитан строго посмотрел на него и сухо сказал:
— Там, на стадионе, саперы. Немцы заминировали стадион.
Сегодня на стадионе должно было пройти открытие X съезда «Сокола». Немцы, очевидно, хотели поднять на воздух все руководство этой популярной чешской спортивной организации, которая, впрочем, не игнорировала и политические вопросы.
Стоя на солнцепеке в намокшей от пота на плечах и спине форме, поручик с раздражением клял немцев: «Что им неймется? Что им еще надо?..»
Он краем уха слышал все эти разговоры об автономии, но не придавал им никакого значения. Всю свою недолгую жизнь он провел в тех районах, где немцев было немного, они не отличались от обычных жителей, а поэтому порой было очень трудно разобрать, кто немец, кто чех, а кто словак. В пограничье он никогда не бывал, и все эти разговоры о судетских немцах были ему просто непонятны.
— Эх, Фреда, — прервал его мысли стоящий рядом с ним сержант, — сейчас бы нам в погребок, в такой глубокий, тихий, прохладный. Где пахнет плесенью и сыростью, а там кружечку холодненького. пенненького, темненького пивка, одну, потом другую, потом третью. А после этого оглядеться и посмотреть, а нет ли там случайно еще и хорошеньких девушек. А, Фреда?
— Романтик ты, Ян, — буркнул Бартош, — нам бы к ужину в казарме оказаться, и то, считай, за праздник можно будет принять.
— Да, с тобой не помечтаешь, — грустно протянул сержант.
Минут через пятнадцать после этого диалога к стадиону подкатила легковая машина. Оттуда вышел невысокий полноватый мужчина и попытался прорваться через оцепление к стадиону, но его не пустили. Бартош подумал о том, что надо бы подойти и выяснить; что ему надо, но двигаться по такой жаре было очень лень. К счастью, на горизонте показался их штабс-капитан. «Вот пусть он и разбирается», — мрачно подумал Бартош и стал изучать носки своих ботинок.
Но штабс-капитан разбирался не долго: мужчина показал ему какой-то документ, после чего штабс-капитан отдал честь и махнул солдатам, чтобы те пропустили мужчину.
Мужчина вышел со стадиона примерно через полчаса. Вышел он совсем с другой стороны в сопровождении людей, которые так же, как он, были в штатском. Вся группа что-то раздраженно обсуждала. Когда они проходили мимо Бартоша, тот уловил обрывок фразы, которую говорил полноватый:
— …не рвануло, и слава Богу! А вот не выставили бы оцепления, не вызвали бы саперов, и рванули бы трибуны, вот тогда бы все по-другому заговорили…
Из обрывка этого разговора Бартош понял, что никакой бомбы, очевидно, нет, и вполне возможно, что к ужину в казарму они все-таки успеют.
Пригород Берлина, 29 июня 1938 года
Гейдрих приехал, когда Гиммлер и Геббельс сидели уже за столом. Он поздоровался и извинился за то, что его задержали дела.
Во время обеда о делах не говорили: обсудили некоторые слухи, поделились свежими анекдотами. Когда же официант принес десерт и коньяк, перешли к делу.
— Ну, так что вы решили с моим предложением? — спросил Гейдрих.
— Ты знаешь, Рейнгард, чем больше я о нем думаю, тем больше оно мне нравится, — сказал Гиммлер.
— Мне тоже, — согласился Геббельс, — но я все же настаиваю, что надо поставить Гитлера об этом в известность. Представьте себе, как мы будем выглядеть, если на каком-то этапе наше предприятие станет известно фюреру. Вы думаете, он поверит, что мы не хотели ничего дурного?
— Я продолжаю настаивать на том, что если мы сообщим об этом фюреру, то операция потеряет смысл, — возразил Гейдрих. — То, что она будет открыта в процессе подготовки, маловероятно: мы постараемся соблюдать полную секретность. С другой стороны, даже если что-то и станет известным, то все это в первую очередь попадет к нам в руки, а мы сразу же сумеем принять меры. Если же мы будем предварительно разговаривать об этом с фюрером, то круг лиц, посвященных в наши планы, резко возрастет, и секретность снизится в геометрической прогрессии.
— Вы слишком самоуверенны! — воскликнул Геббельс. — Вы забываете, что на наши приготовления может наткнуться абвер, и тогда нам точно не сносить головы. Как говорится, неожиданное приходит очень часто.
Гейдрих покачал головой:
— Абвер занимается совсем другими задачами: внутри страны у него практически нет никакой агентуры, разве что в вермахте. Это не реально. К тому же конечную цель операции знаем только мы втроем. Больше никто из участников настоящей цели и ее организаторов знать не будет.
— Я согласен с Рейнгардом в том, — вмешался Гиммлер, — что посвящать фюрера в эту затею не следует. Если мы посвятим в это дело фюрера, то в определенный момент он же и повернет его против нас. Чего вы боитесь: мы никого из исполнителей далеко от себя не отпустим.
— И все равно — риск слишком велик, — продолжал возражать Геббельс, — Один неверный шаг, и мы все втроем окажемся на одной виселице.
— Тогда — забудем про этот разговор, — отрезал Гейдрих.
— Но, может, все-таки мне поговорить на эту тему с фюрером? — продолжал настаивать министр пропаганды, — Я сумею ему все объяснить.
— Не надо, — покачал головой Гиммлер, — Забудем про это. Рейнгард, а как у вас движутся дела в отношении погрома?
— Мои люди начали операцию по подготовке исполнителя акции. Но вы же сами понимаете — это требует времени. Акцию проведем, скорее всего, в Париже. Я долго думал и пришел к выводу, что для нашей цели больше всего подходит фон Рат. Лучше он таким образом сослужит нам хоть какую-то службу, чем кончит за решеткой. А за решетку он рвется всеми силами: у меня папка с его высказываниями пухнет день ото дня.
— Неужели же он зашел так далеко? — изумился Геббельс.
— Наша задача в том и состоит, чтобы не дать человеку зайти слишком уж далеко, — улыбнулся Гиммлер. — Любое преступление легче задавить в самом начале, чем устранять его последствия.
Геббельс только удивленно покачал головой.
— У меня уже готовы проекты инструкций по проведению погрома, — продолжил тему Гиммлер, — Я посоветовался кое с кем из руководителей местных организаций, они говорят, что их люди вполне могут осуществить такую акцию. Никаких эксцессов не будет — все будет под контролем.
— Все это надо сделать в стихийном порыве возмущения, но с немецкой аккуратностью и точностью, — оживился Геббельс.
— Вот для этого там и будут наши люди, — кивнул головой Гиммлер.
Когда они уже разъезжались после дружеского ужина, Гейдрих сел в машину Гиммлера, сославшись на то, что по дороге им надо будет обсудить кое-какие дела. Уже устраиваясь рядом с Гиммлером в машине он сказал:
— Я полагаю, задуманную попытку покушения надо будет осуществить, не привлекая к этому Геббельса. Мы слишком много выиграем от этой операции.
— Вы с ума сошли, — возмутился Гиммлер, — он же первый нас с потрохами и выдаст!
— Не думаю, — возразил Гейдрих. — Вы же видели, какой он трус. Мы его предупредим, что если он заикнется где-нибудь хоть словом о том, что ему известно, то пойдет с нами в одной упряжке. И предъявим ему для этого доказательства. Он с перепугу даже не догадается их как следует проверить. А вот мы от этой акции выиграем много: заговор раскроем мы, и наши акции взлетят к потолку.
