Десант провалился с самого начала. Участвовало пятьдесят кораблей, предполагалось, что они перейдут с двигателей Черенкова на атомную тягу настолько синхронно и скоординированно, что выйдут на орбиту и отстрелят нас единым строем над зоной выброски так, что даже не побеспокоят силы обороны. Наверное, трудная задача. Да что там, я знаю, что она трудная. Но когда такие вещи срываются, отдувается за всех мобильная пехота.
Нам еще повезло, потому что «Вэлли Фордж» и каждый флотский на нем получили место в раю еще до того, как мы добрались до поверхности. В тесноте и на орбитальной скорости четыре и семь миль в секунду он столкнулся с «Ипром», и оба корабля погибли. Нам повезло выбраться из пусковых шахт, тем, кто успел, потому что во время столкновения «Вэлли Фордж» еще отстреливала капсулы. Но я тогда об этом не знал, я сидел внутри своего кокона и летел вниз. Полагаю, наш взводный знал об уничтожении корабля и половины Волчат вместе с ним, раз он десантировался первым. Должен был знать, когда потерял связь с кораблем
Но спросить его нет никакой возможности, потому что он не вернулся из броска. Единственное, что я тогда понимал, это что творится что-то не то.
Следующие восемнадцать часов стали кошмаром Не буду о нем рассказывать, потому что многого не помню, только отдельные, замедленные сцены полного ужаса. Никогда не любил пауков, ни ядовитых, ни всяких прочих; у меня даже от домашнего паука мурашки по коже ползут. О тарантулах я даже думать не могу, а лобстера, краба и им подобных даже в рот не возьму. Когда я впервые увидел жука, у меня чуть мозги не выпрыгнули из черепушки. Только через секунду я сообразил, что уже убил его и можно больше не стрелять. Наверное, это был рабочий; сомневаюсь, что сумел бы схватиться с воином и победить.
А парням из К-9 пришлось еще хуже. Их должны были сбросить (если бы все прошло нормально) на периферии зоны. Предполагалось, что неопсы проведут разведку, чтобы облегчить задачу заградительных отрядов. Калебы, разумеется, не вооружены, разве что зубами. Неопес должен слушать, смотреть, нюхать и докладывать напарнику по радио. Все, что у него есть, это рация и бомба, которую он или его напарник взрывает в случае захвата собаки в плен или смертельного ранения.
Захвата в плен несчастные псины не дождались; очевидно, большинство покончили жизнь самоубийством, как только увидели противника. Они к жукам питают те же чувства, что и я, только гораздо сильнее. Теперь неопсов с щенячьего возраста тренируют не бояться жуков и не взрывать себя при одном их виде. Тех никто не тренировал.
И это еще не все. Назовите любую деталь — все провалились. Конечно, я не знал, что происходило, я просто держался за Голландцем и пытался стрелять и поджигать все, что двигалось, кидать гранаты во все норы, какие только видел. Это теперь я могу убить жука, не тратя много патронов или топлива, хотя так и не научился отличать опасного от безвредного. Из пятидесяти жуков воин — только один, но он стоит остальных сорока девяти. Личное оружие у них легче нашего, но такое же смертоносное; луч режет броню и тебя с ней, словно сваренное вкрутую яйцо. И координированы их солдаты лучше наших, потому что мозг, который думает за них и командует их отрядами, находится вне досягаемости. Он где-то в норе, под землей.
Нам с Голландцем везло довольно долго, мы зачистили примерно квадратную милю, затыкая все норы бомбами, убивая все, что находили на поверхности, а топливо в скафандрах старались беречь на всякий случай. Вообще-то идея была в том, чтобы оборонять намеченный район, чтобы подкрепление с более тяжелым вооружением прибыло без помех и особого сопротивления. Это был не рейд, это было сражение за плацдарм — занять, удержаться, дождаться прибытия свежих сил и захватить или просто утихомирить планету.
Только у нас ничего не вышло.
Мы все делали как надо. Просто сели не в том месте и связи с нашими у нас не было. Командир и сержант погибли, перестроить нас было некому. Но мы застолбили участок, отделение со спецвооружением оборудовало укрепленную позицию. Мы были готовы держаться до прибытия свежих сил и помочь им, как только они появятся.
Только они не появились. Они приземлились туда, где должны были высадиться мы, столкнулись с недружелюбными аборигенами и сами попали в переделку. Мы их больше не видели. Мы оставались на месте, несли потери и отбивались, пока не подошли к концу боеприпасы, топливо и даже энергия в скафандрах. Казалось, бой тянется уже две тысячи лет.
Мы с Голландцем отступали к стене — из спецподразделения позвали на помощь, когда земля прямо перед Голландцем внезапно разверзлась, оттуда выскочил жук, а Голландец упал.
Жука я сжег, бросил гранату в нору, отчего дыра вновь закрылась, и оглянулся посмотреть, что с напарником. Он лежал, но повреждений видно не было. У взводного сержанта имеется монитор, показывающий физическое состояние каждого подчиненного, он отличает мертвых от тех, кому нужна помощь. Но то же самое можно сделать вручную — небольшими тумблерами справа на поясе.
Я окликнул Голландца, тот не ответил. Температура его тела была девяносто девять градусов по Фаренгейту, дыхание, пульс, мозговая деятельность на нуле. Плохо, но, может быть, это скафандр мертв, а не человек. Так я твердил себе, забыв, что термометр почему-то работает; если бы сдох скафандр, то сдох бы и он. Все равно я сорвал у себя с пояса специальную монтировку и принялся извлекать Голландца, стараясь при этом наблюдать за тем, что творится вокруг.
Затем в наушниках моего шлема раздался сигнал, который я больше никогда не хочу слышать. «Sauve qui peut![9] Отбой! Отбой! Ловите пеленг и домой! Любой маяк, какой услышите. Шесть минут! Всем-всем-всем! Спасайтесь сами, выручайте товарищей. Собирайтесь у любого маяка! Sauve qui...»
Я заторопился.
Как только я вытащил Голландца из скафандра, у него отвалилась голова, так что я бросил напарника там и помчался прочь. В следующем десанте я бы забрал его боеприпасы, но сейчас я ни о чем не мог думать. Я просто поскакал оттуда к укрепленной позиции, куда мы с Голландцем направлялись до сигнала
Парни уже эвакуировались, и я подумал, что потерялся... что меня бросили. Затем услышал сигнал сбора, не наш, не «Янки Дудль» (как у катера с «Вэлли Фордж»), а «Сахарный буш». Какая разница, все равно это был маяк. Я рванул к нему, выжигая последнее топливо в скафандре,— примчался на катер, когда те уже хотели взлетать, и вскоре очутился на «Вуртреке» в состоянии такого потрясения, что не мог вспомнить свой личный номер.
Я слышал, потом это назвали «стратегической победой»... но я там был и заявляю: нам насовали по первое число.
Шесть недель спустя (с чувством, будто стал на шесть лет старше) я сел в другой катер на флотской базе на Санктуарии и прибыл в распоряжении сержанта Джелала на «Роджер Янг». В проколотой мочке моего левого уха у меня болтался разбитый череп с одной косточкой. Эл Дженкинс был со мной и носил точно такую же серьгу. А Котенок Смит так и не сумел выбраться из пусковой шахты на Клендату. Несколько уцелевших Волчат Вилли были распределены по всему флоту; мы потеряли почти половину во время столкновения «Вэлли Фордж» и «Ипра», а жуткая неразбериха на поверхности стоила нам восьмидесяти процентов состава, и сильные мира сего постановили, что из выживших полноценное подразделение не составить. Все, дело закрыто, сдано в архив, осталось подождать, когда затянутся раны, прежде чем можно будет возродить роту «К» в новом составе и старыми традициями.
Кроме того, в других частях тоже был заметный некомплект.
Сержант Джелал принял нас тепло, сказал, что часть нам досталась хорошая, «лучшая во всем флоте», корабль крепкий, а на серьги-черепа кажется и внимания не обратил Тем же днем, чуть позже, сержант отвел нас к лейтенанту, который смущенно улыбнулся и по-отечески с нами побеседовал. Я отметил, что
Эл Дженкинс уже не носит золотой череп. Как и я, потому что уже заметил, что никто из Разгильдяев Расжака их не носит.
А не носили их они потому, что не смотрели, сколько боевых выбросов у тебя было и каких именно. Либо ты был Разгильдяем, либо нет. Если нет, им плевать, кто ты такой. Но раз уж мы пришли к ним не салагами, а обстрелянными ветеранами, то они приняли нас вежливо и доброжелательно, правда как гостей дома, а не членов семьи.
А менее чем через неделю, когда мы сходили вместе в десант и стали полноправными Разгильдяями, то есть членами семьи, нас уже называли по именам и отчитывали без стеснения. Мы были братьями по крови, нам можно было давать в долг и одалживать у нас, нам была дарована привилегия высказывать свое дурацкое мнение. Вне службы мы даже называли по имени сержантов. Сержант Джелал при исполнении был всегда, разве что ты натыкался на него во время увольнения. Вот тогда он был «Джелли» и вел себя так, словно его высокое благородное звание ничего не значит для остальных Разгильдяев.
