— Ну, так как оно? Как вообще?
— Как оно? — Скотт чешет ухо. Он следит за игрой. — Как весенний ливень. Как звезды над Римом. Место в ложе на премьере. Как если тебя окликают через целую комнату, полную народу.
— Серьезно то как.
— Да-да, чертовски серьезно. Психологически сложно. Проблемы, как во французском кино. Зубодробительные разборки. Сплошные угрозы. Кончается слезами, но все равно никак не кончается.
— Смешно.
— Это тоже. Любит посмеяться. Тронутая. Чокнутая. Поцелуи под дождем. Бросать крошки голубям. Весь мир у наших ног, все такое.
— Ну так ты вполне счастлив?
— Мучительно счастлив. Раньше я не понимал этого слова До сих пор не нюхал, не примечал, не догадывался, но теперь меня осветило изнутри, знаешь, будто хожу с таким ночником в животе, и он светит прямо в моей маленькой счастливой го лове.
— Наверное, очуметь что за женщина.
— Соль земли. Околдовывает птиц на деревьях Невозможно не любить такую девчонку. Буря и кремень, фольга и тефлон. Такая у меня малютка.
— Должно быть, и секс незаурядный.
— Да-да. Необычный. Страстный. Духовная связь. Глубокое родство. Язык без слов. Возвращенный рай. — Скотт потер глаза. — Единство души и тела. Непреложное, хрупкое, скажи, как хочешь. Пффф… Тайны Востока. Техники из утерянных свитков. Ты вообще чего от меня хочешь, а?
— Да ничего. Забудь.
— Считай, что уже.
Мяч, ускользнувший из нецепких детских ног, катится к скамейке Прайсов. Джон пинком возвращает его в игру. Через минуту или две мяч наконец прокатывается меж двух скомканных ветровок, уложенных в дальнем конце лужайки, и мелкий паренек, последним нечаянно коснувшийся мяча, мчится на тонких ножках, обегая широкий буйный круг. Он потрясает кулаком и машет малюсеньким указательным пальцем, впитывая опьяняющие, но неслышимые вопли и рев трибун мирового чемпионата. «Magyarország! Magyarország!» — выкрикивает мальчишка, замыкая окружность стадиона. Товарищи по команде обнимают его, поднимают, шатаясь, на узкие плечи и несут еще один круг. Братья добавляют к аплодисментам свои четыре ладони.
— Вот точно так я чувствую все время, — говорит Джон.
— Ага, это в генах.
Они переходят на Пештскую сторону и идут вдоль реки к «Блюз-джаз клубу». На прошлой неделе клуб обзавелся швейцаром — у входа братьев о чем-то спрашивают по-венгерски.
— Нем беселек мадьяруль, — синхронно искажают ритуальное приветствие Прайсы.
— Fine. Americans?[29] — спрашивает вышибала. — Dinner and music?[30] — бурчит он, принимая входную плату.
Комнаты медленно заполняются народом, что-то наигрывает новая пианистка. Исписанный мелом штендер у входа представляет ее просто — НАДЯ. На вид ей около семидесяти, тонкая хрупкая женщина в развевающемся красном платье; платье хорошо на ней сидит, хотя уже и многие годы. Слегка покачиваясь в такт музыке, она походит на экзотическую рыбку в аквариуме, яркий пучок рваной ткани, дрожащей и волнующейся в собственном течении. На растрескавшейся, с кружками от стаканов, крышке старенького рояля — пепельница, пачка «Красной мозгвы» и серебристая зажигалка. Надя играет странное бесконечное попурри, мелодия несется через десятилетия и стили: вот всеми узнаваемый образец джаза, «Всего меня»,[31] сыгранный в самой традиционной манере с легкими импровизациями в стиле эпохи; потом рэгтайм — Скотт Джоплин, заученный и воспроизведенный нота в ноту; и вдруг бибоп — «Сюита желторотой птицы» Чарли Паркера с парочкой рефренов, искусных боповых соло; фанковая тема из шестидесятых — «Арбузная душа»,[32] со стандартным, как на оригинальной записи, грувом клавишных и переложенным для правой руки саксофонным соло Декстера Гордона;[33] быстрой чередой «Ангельские глаза», «Все шишки на меня», и «Ночь, когда мы сказали „Хватит!“»[34] — воздаяние забытому автору; прелюдия Шопена, минуты две, не больше, но сыгранная с беззаботной легкостью; потом бродвейский шлягер, и поскольку это «Мария» из «Вестсайдской истории», Скотт с Джоном откладывают кии и идут за столик посмотреть, как старые руки прыгают и бьют по старым клавишам.
Когда мелодия кончается, братья аплодируют почти с тем же жаром, что и на футбольном матче. Это первое признание, которое достается пианистке за полтора часа выступления. Она поворачивается к своим поклонникам и кивает — этот жест непонятно отчего трогает Джона; пронзает необъяснимой убедительностью и значительностью; Джон понимает, что это и есть ответ на его день, на те вопросы, которые он не может задать собственному брату. Увядшая старуха иронически поклонилась шутливым аплодисментам — эта мысль успокаивает его. Эмили и Карен тут же видятся ему где-то далеко, будто на солнечном склоне какого-то холма, где они вроде бы на своем месте. Джону очень хочется познакомиться с пианисткой.
Бармен щелкает выключателем и наполняет атмосферу клуба расплывчатыми похрустываниями старинной записи Луи Армстронга. Надя встает, берет сигареты и зажигалку и скользит к столику Прайсов. Джон неумеренно взволнован, хотя слышит, как Скотт бормочет: «О боже!»
— Подозреваю, что вы, джентльмены, американцы, — говорит она дребезжащим голосом кинозвезды золотого века. Джон поднимается и дает ей прикурить. Взмахом руки тушит спичку, предлагает сесть, называет себя, представляет брата.
Она выпускает медленную ровную струю дыма, разговор ждет.
— Интересная пара, — мурлычет она. — Один брат еврей, другой датчанин. Как такое могло выйти, Джон Прайс?
Как правило, Джон заводится от одного слова «еврей», произнесенного с европейским акцентом, но теперь он с радостью признает несоответствие, которое вот уже лет двадцать моментально делает скучным любой разговор, как утомительная тема семейного воссоединения.
— Я завел за правило никогда не делиться генетической информацией с женщиной, которую только что встретил, во всяком случае — если не знаю ее имени, — отвечает Джон, после того как не торопясь закуривает тоже.
Присутствие пианистки не только успокаивает его, своими тонкими старческими руками она ухитряется поднять Джона высоко в воздух. Ее увядшая элегантность и обтрепанное платье, ее необычное занятие, изящные манеры и мгновенное овладение ситуацией, ее очаровательная прямота: Джон пугается, что она скоро уйдет, и он старается задержать ее за столом. Скотт наблюдает за метаморфозой брата и почти ничего не говорит.
— Довольно умно, Джон Прайс. Ну а что наш меланхоличный датчанин? Может, он объяснит несходство?
— Сомневаюсь, — отвечает Джон. — Родители клянутся, что всю жизнь были друг другу верны. Хотите чего-нибудь выпить?
— «Роб Рой» — моя маленькая слабость. — Она улыбается Джону. — Вы очень добры.
Поднимается, однако, Скотт, ухватившись за предлог избавиться от Надиной компании. Ее чудной старомодный аристократический английский, приправленный смутным центральноевропейским акцентом, злит Скотта. Его злит Джоново паясничанье. Злит ее платье и выбор напитка. Злит то, что она нравится Джону. Все, что может лишнюю минуту задержать брата в Будапеште, Скотта злит. Скотт уйдет из клуба как можно скорее; в любом случае он легко обойдется без этой еженедельной братской пытки; может быть, сегодняшний вечер ознаменует отмену этой каторги. Скотт возвращается с минералкой для себя, Джоновым «уникумом» и — после того как бармен сердито сверяется с книжечкой, цепочкой привязанной к стойке с его стороны, — «Роб Роем». Бухнувшись на стул, Скотт выдавливает из себя:
— У вас красивое кольцо.
Древнюю руку, обнимающую светло-оранжевый высокий стакан, отягощает крупная серебряно-зеленая ракушка.
— Вы очень милы, Скотт, что заметили. Это подарок из невыразимо давних времен. Его у меня крали, оно вернулось, пошло на подкуп, вернулось снова. Что еще? Дайте вспомнить. Очень много лет назад оно оказалось в центре истории с шантажом. Оно изображено на руке у французской графини на одном ужасно посредственном холсте двух-с-половиной-вековой давности, который и поныне висит в очень людном зале Лувра. Я знаю, это похоже на анекдот, но мне авторитетно сказали, что это правда. — Она вытягивает руку с кольцом и бросает на него оценивающий взгляд. — Оно в ужасном вкусе, правда?
И странная пауза в разговоре. Надя скорее приглашающе, чем снисходительно улыбается двум молодым парням, наблюдая, выдержат ли они такой напор неправдоподобия. Оба брата смеются — это два совершенно разных смеха, и по несозвучию тонов она быстро понимает, кто из двоих обещает в этот вечер больше удовольствия от беседы, не успевает Джон сказать:
— Отчего мне кажется, что шантажисткой были вы?
— Джон Прайс, вы нахальный молодой человек, и, похоже, у вас есть шанс чрезвычайно мне понравиться. Может, я отвечу на ваш вопрос, когда мы поужинаем.
