— Меланхоличный датчанин, вы должны простить старуху, из-за которой ваши чистые розовые легкие в такой опасности.
Контрабас выстукивает последние ноты аккомпанемента.
— Юрий на контрабасе, леди и джентльмены, — объявляет певец, вызывая вежливые аплодисменты. — Юрий на контрабасе.
— Юрию на вид лет пятнадцать, нет? Он очень похож на того рядового, который свистел с моим мужем. Теперь мне пора закончить это длинное и скучное воспоминание, чтобы вы, джентльмены, могли провести немного времени с дама ми, которые более в вашем вкусе…
— «Что могло быть понятнее? Безобиднее?» — напоминает Джон. Он двумя пальцами крутит ножку своего бокала.
— Да. Но не для того офицера. Наверное, нужно представить себе его сердце, подлое, каким оно, естественно, сразу кажется. Он вдали от дома Он надеется выполнить свою задачу, они возвращают на место неугомонный кусок империи, даже, ко всему прочему, не славянский кусок, который все время задается, считает себя лучше поляков, чехов, болгар и русских, и — не забывайте — каких-то двенадцать лет назад воевал за фашистов, тех самых фашистов, которые, давайте представим, возможно, убили отца этого офицера. Посреди этого мелкого бунта он должен исполнить свой долг. На пустынной тропе недалеко, совсем недалеко от тревожной границы с Западом, с теми же самыми фашистами, как он, наверное, думает, потому что это ведь все-таки австрийцы. И вот на этой тропе появляются молодые мужчина и женщина, которые, кажется, говорят на всех языках, кроме русского. И у них при себе пачка бумаг, размеченных и покрытых странным текстом листов, неправдоподобные беспорядочные списки имен и слов, в том числе и русских имен И конечно, после на званий некоторых пластинок идут серийные номера. А после каждой книжки — слова, в которых он с его бедным венгерским видит особенный и странный смысл: красная ткань, сафьян, золотое тиснение. Что может быть понятнее? Что может быть опаснее? Конечно, я часто думала об этом офицере. Вправду ли он подозревал, что в наших бумагах зашифрованы какие-то секреты? Или он просто ненавидел нас? Нас, венгров, которые не потрудились выучить русский, зато говорят по-французски, по-немецки и по-английски Венгров, которые подняли бучу и из-за которых его услали из дома и от семьи в России — чтобы научить нас прилично себя вести. Знал ли он людей вроде нас и просто ненавидел таких — тех, кто говорит о Чайковском, Тургеневе и Шопене? Или, может быть, все эти имена были для него пустым звуком, и я зря делаю из этого офицера ненавистника интеллектуалов, а на самом деле все гораздо проще? Может, его сердце слушалось только приказов: задерживать всех, подозревать всех, стрелять во всех. Не знаю.
Темп музыки сменился, и Надя потянула было из пачки новую сигарету, но остановилась и, нажав пальцем, заставила белый фильтр скрыться обратно.
— Я виновата, Скотт. Некоторые вещи мне не так-то легко запомнить. Надежда ударила крыльями и упорхнула в следующий миг — когда я увидела, как тот складывает бумажки и сует в карман мундира. Он что-то гавкнул по-русски рядовому. Посмотрел на нас и показал на машину, на тот джип. «Буда пешт», — сказал он без всякой интонации. Мой муж тут же закивал и рассмеялся. «Da! Gut. Ja. Igen, nagyon jó. Da!» — будто мы заблудились на этой дороге и не хотели ничего другого, только чтобы нас отвезли домой, в полыхающую столицу. Муж громко засмеялся, потом улыбнулся мне и сказал по английски: «Дорогая, когда я скажу, беги! — таким тоном, будто говорил: — Такая удача, а? Эти веселые милые господа собираются подвезти нас до Будапешта!»
Певец объявляет следующую песню:
— Старая мелодия для тех, кого любовь лишает покоя, когда приходит, и еще больше — когда уходит.
Надя морщится, как от неприятного запаха.
— О нет, в самом деле, невозможно ни о чем разговаривать, когда вокруг джазовые певцы. Все тут же становится глупым. Я расскажу вам остальное как-нибудь в другой раз.
Певец начинает завывать под ворчливое фортепьяно, крадущийся бас и нашептывание щеточек.
— По крайней мере, когда закончится эта сентиментальная чушь.
Скотт выбирается из-за стола и, встряхивая головой, идет к телефонному автомату.
Пока саксофонист выдувает скорбное извилистое соло, Надя спрашивает Джона о брате, без видимой иронии хвалит Скотта. Спрашивает, зачем мужчина, который мог бы стать кинозвездой или политиком, стал вместо этого преподавать «свой непроизносимый беспородный язык нам, бедным мадьярам». На это Джону ответить нечего, и только теперь он понимает — вспоминая все, чего многие годы хотел от Скотта, — что вряд ли знал своего брата и понимал его побуждения. Но ему не хочется признаваться ей в незнании, чего бы ни касалось дело, и он говорит, что для бакалавра английского сейчас в Штатах никаких перспектив, и выпускники вынуждены тоже становиться своего рода беженцами, идти на все четыре стороны преподавать свое единственное умение, ценность которого возрастает пропорционально тому, как далеко от дома они заберутся. И он доволен, что Надя смеется, ему нравится, как она выдыхает одновременно дым и веселье.
— Удивительно. Здесь он как швед в Конго, — говорит Надя. — В этом мире всегда найдется что-нибудь интересное.
Аплодисменты в зале усиливаются, как стук сердца, внезапно пущенный в колонки, и ансамбль объявляет конец выступления.
— К сожалению, если вы меня извините, — она поднимается, — пока оркестр отдыхает, мне нужно быть у инструмента.
Надя и ее высокий бокал с шампанским плывут к сцене причудливым резным носом невидимого парусника.
Скотт возвращается сию минуту, но не садится. Надя начинает играть мерное «Когда проходит время»,[48] а Скотт, склонившись, бросает на стол венгерские банкноты одну за другой.
— Тут должно хватить на мою долю в сегодняшнем представлении. Она не закончила, так ведь? Правильно. Конца ты никогда не услышишь, ставлю двадцатку. Мне уже пора отсюда сваливать, малыш. И вообще, знаешь, давай немного отдохнем от этих еженедельных шарад, ладно?
— Вполне подходит, шеф.
— Отлично.
— Отлично.
— Спокойной ночи.
— Ага.
XXI
Девочке нужен стаканчик кларетаИли шубка из норки небанального цвета.Есть дамы, что любят обеденный час,Есть дамы, которых волнует чай,И есть такие, которых уговоритьможно только в шале после спуска на лыжах с горы.
И разные милые штучки, такие, как бал-мюзет,Или дивные звуки бандонеонов и кастаньет,Но мою девчушку из кухни не выманишь, нет,Пока хоть один у ней есть жаром пышущий креп-сюзет
Можно ей перед обедом стаканчик налить,Но так ее вряд ли удастся заполучить.Ведь эту девчонку предобеденным брендиНипочем не заставишь, нипочем не заставишь грешить
С марафета — из носу кровь идет,а с травы ее в сон клонит сильноИ к брильянтам особо ее не влечет,А с пирожных она плаксива.
Потому что лишь после завтракаОна самая шикарная-импозантная.Моя девушка после завтрака!Моя девушка после завтрака!
Сердитыми лицами и громкой музыкой встречает Джона Марков подъезд, куда Джон входит утром примерно через неделю. Ненавидящие взгляды мелькают за раздернутыми шторами, глаза щурятся сквозь плотно захлопнутые, несмотря на июльскую жару, окна. В темном подъезде на Джона бросаются две старухи, останавливают его на ступеньках, загораживают проход, ни с того ни с сего начинают браниться, хотя вина Джона закономерно остается для него невидима сквозь ее венгерское изложение, и Джоновы просьбы о помиловании беспомощно маскируются под лопотание иностранца — эти звуки еще пуще провоцируют обвинителей, пока они наконец не двигаются дальше вниз по лестнице, размахивая руками и бросая свирепые взгляды назад, на источник угрозы.
Внутренний двор дома и опоясывающая его двухэтажная галерея наполнены эхом странной трескучей старинной музыки, какой-то чарльстонообразной танцевальной мелодии из двадцатых, что-то про поедание завтрака. Поверх тенора исполнителя плывут шумы и помехи, как снежинки в свете фонаря. Джону не приходится особо напрягать воображение, чтобы установить источник музыки и понять, почему жильцы ставят беспорядок ему в вину: звук закономерно становится все громче, пока Джон приближается к Марковой квартире, и приходится крепко колотить в дверь, прежде чем ее открывают. Марк стоит в исподнем (семейные трусы, футболка без рукавов), лицо покраснело и опухло; Джону кажется, что Марк плакал, но теперь его чудаковатый друг широко улыбается и вот уже идет по квартире, извиваясь и приплясывая под музыку, от которой стекла дребезжат в окнах.
