– Да.
– Ноги, которые пахли ароматичными маслами?
– Да.
– Которые ты отверг?
– Ты имеешь в виду ноги?
– Да, их…
Нефтеруфы молчат: и один и другой. Оба глядят друг на друга прямо в зрачки. И в глазах отражается все небо.
– Наверное, мне следует уйти отсюда. Нельзя, чтобы к важному делу примешивалась любовь.
– Взвесь все это.
– Она, возможно, добьется своего…
– Взвесь и это…
– А иначе сочтет меня за высохший камыш.
– Возможно.
– Но куда я уйду?
– Некуда тебе уходить…
– Может, поискать Шери?
– Лучше наберись терпения!
Какая-то странная, нескончаемая ночь. Как там, в горах. Мучительная ночь.
А день? Разве он будет лучше?
Ночь, ночь, ночь…
– Послушай, Пенту, ты, кажется, клюешь носом?
– Нет, я вовсе, не сплю. И спать не хочется. Я думаю.
– О чем же?
– Над твоими словами, твое величество.
– А-а… У меня не проходит эта боль в затылке.
– Выпей настоя, твое величество.
– Он – горький.
– Он – полезный. Его делают племена, которые очень далеко отсюда.
– Где же они?
– За землями хеттов, твое величество.
– Разве и там есть земли?
– Есть! Но дальше – холод и море.
– Так ты говоришь, Пенту, что этот настой помогает?
– Очень, твое величество.
– И его придумали далекие племена?
– Да, далекие и дикие.
– Как же дикие могут придумать такое лекарство, до которого не додумался сам ты, Пенту?
Его величество пьет горький настой из далеких трав и морщится. Хватается за грудь, точно его тошнит. И падает навзничь. На мягкие подушки. И простирает руки, точно молясь богу. Фараон любит, чтобы в его покоях ночью было светло, как днем. Поэтому и горят светильники. В каждом углу. В них налит рыбий жир, чистый, как янтарь, и фитиль плавает в нем льняной, приготовленный особым способом. Поэтому светильники почти не чадят, щедро одаривая стены и потолок ярким светом.
– Я все равно не усну, Пенту.
– Я тоже.
– Это из-за меня?
– Нет, из-за старости. Теперь я могу не спать. Но в двадцать лет меня трудно было растолкать даже троим.
– Так хотелось спать?
– Да, очень хотелось. Нельзя было разомкнуть век. Они слипались. Это случалось в двадцать лет. И в тридцать. А теперь я могу не спать.
– Ты просто добр, Пенту.
– Нет, твое величество. Мне хорошо с тобою.
Фараон приподнимается на локтях. Его грузный подбородок – такой немножко лошадиный – судорожно трясется. Это от боли в затылке.
– В таком случае, Пенту, я хочу задать тебе вопрос.
– Я слушаю, твое величество.
Фараон щурит глаза. Его острое, как нож, лицо готово рассечь собеседника:
– Отвечай мне прямо, без обиняков.
– Как всегда.
Фараон придвигается к Пенту все ближе, все ближе.
– Скажи мне, что ты думаешь о Кийе?
– О ней?
– Да!
– Я грущу, твое величество.
– О чем же?
Нет фараон нынче не в себе. Это же видно. Он очень раздражен. Как во все последние дни. Пенту думает: «Его надо щадить… Он строг. Но более всего он строг к себе. Сделать соправительницей Кийю – значит не пожалеть ни себя, ни царства своего. Когда достигнута гармония и весы государства – в равновесии, неразумно нарушать его без особой нужды. Но если вечная любовь к ее величеству угасла, то что же делать? Лгать себе, ей и всему государству? Делать вид, что ничего не случилось? Тогда одна эта ложь убьет правду вообще, которая еще пригодится».
Пенту взывает к мудрости, которая, дескать, должна торжествовать. Дело в том, дескать, что такое великое государство, как Кеми, не должно, дескать, обходиться без мудрости. Ни единого часа без мудрости! Это золотое правило. Его надо беречь. Его надо придерживаться…
– Я это слышал уже.
Пенту пропускает эти слова мимо ушей. Такое прощается только и только ему. Все прочие за подобные вещи жестоко расплачиваются.
– Мудрость, твое величество, составляла – причем почти всегда – основу нашего государства, со времен его величества Нармера…
– Как ты медленно и длинно говоришь.
– Стало быть, мудрость не должна покидать тебя. Ни на одно мгновение. Разве так необходимо к одним неприятностям добавлять новые?
– Что ты имеешь в виду?
– Положение на наших границах хотя бы. Хетты говорят: «В одном котле можно сварить одну похлебку, а не две сразу».
– А что, если вылить эту похлебку?
– Куда вылить? – опешил Пенту.
– Хотя бы тебе на голову!
Старик прикрыл глаза. Покорно сложил руки на груди. Фараон перевернулся на живот. Взял обеими руками голову и крепко стиснул ее.
– Теперь болит чуть-чуть, – сказал он.
– Твое величество, хочешь – сердись, хочешь – не сердись, но я выскажу нечто. Я призываю а свидетели эти звезды: говорю правду для твоего же блага!
Фараон проворчал:
– Мое благо – это благо Кеми.
– Верно сказано! Хорошо сказано! – Пенту потирал от удовольствия руки (ужасная привычка, перенятая у азиатов).
– Перестан шуршать ладонями! – Фараон не глядит на Пенту. Сердито хмурит брови.
– Твое величество, я перестал шуршать.
– А теперь – продолжай.
– Я сказал, что говорю правду для твоего же блага. Разве нельзя иметь наложницу, не отстраняя от еебя ее величество?
– Кийа не наложница!
– Можно и любить ее большой любовью. Разве во дворце нет для этого места?
– Любить тайком?
– Почему – тайком? Почему выбирать такие выражения? Любить скромнее. Не выносить свою любовь на всеобщее обозрение.
– Это же оскорбительно!
– Для кого?
– Для Кийи! Любви не надо стыдиться! Это мое правило!
Пенту снова за свое:
– Разве не было у тебя наложниц?
– Но я их не любил.
– И теперь не будешь любить…
– Кого?
– Одну из двух.
Фараон потер лоб. Приложил прохладную чашу к бритому затылку. Холодная глина – точно мед на сердце. Голова почти прошла. Чуть-чуть ноет затылок. Чуть-чуть… Это очень странно: прохлада на затылке, а сердцу приятно…
– Ничего странного, – поясняет Пенту, – все внутренности человеческие соединены меж собою подобно каналам на нашей земле. Вода течет из Хапи в каналы. Во время разлива. Из одного канала можно попасть в другой. Сердце и голова образуют нечто единое. Поэтому не надо возбуждать ни мозга, ни сердца. Ибо возбуждается все вместе. Почти одновременно. Холодок на затылке целебен для сердца. И наоборот.
– Да, это так, Пенту.
– Вернемся, однако же, к нашему разговору. Любовь для фараона, столь великого, как ты, – это его дела. Он вкладывает в них все сердце и весь разум, и ни для кого больше не остается любви…
Фараон покачал головой. Он смотрел на звезды и покачивал головой.
– Пенту, я не могу жить без любви.
Старик этого не понимал. Он не мог уразуметь этого даже во дни своей молодости.
– Государственная власть на то и создана богом, чтобы умерять всплески любви, – сказал Пенту. – Я говорю: всплески. Понял мою мысль, твое величество? Значит, так, каждый любовный порыв, если он выходит за рамки…
– Что значит за рамки, Пенту?
– Если любовь необычайна…
– Разве это плохо?
– Необычайная любовь?
– Да.
– Необычайная – значит, что-то от безумия, – продолжал советник фараона, совершенно убежденный в своей правоте. – А всякое безумие есть предмет заботы государственной власти.
– Как диковинно говоришь! – поморщился фараон. – Предмет государственной заботы! Таких слов не понимаю! Я же просил изъясняться попроще. Забудь ты эти пыльные папирусы. Говори человеческим языком. Тебе приходилось бывать на рынках?
– Где? Где?
– На рынках.
– А зачем? – изумился Пенту. Он снял парик и вытер потную голову.
– Затем хотя бы, чтоб научиться тамошнему говору.
Пенту захохотал.
– Вот так и говорят, – сказал он сквозь хохот.
– Как именно?
– «Хотя бы, чтоб… тамошнему»… Где же красота нашей речи? Такой плавной, чеканной речи?
– Речи времен Снофру? Или Джосера? Или Хуфу?
– Хотя бы! Хотя бы! – вскричал придворный, немножко поуспокоившись после смеха.
– Нет, Пенту, та речь умерла! Только тебе прощаю эти нарушения. Любой другой слуга получил бы десять палочных ударов.
– А я не боюсь, твое величество.
– Ладно, будет. Я не хочу ссориться нынче ночью.
У фараона совсем прошла головная боль. Она начиналась обычно неожиданно. И так же быстро проходила. Иногда и без помощи настоя. Что же это за болезнь? И что бы ни дал фараон, чтобы только избавили от нее!.. Он подумал немного и сказал себе: «Я бы не отдал Кийю. Пусть лучше болит голова. Я стерплю боль. Мне обещают снадобья из Та-Нетер. Посланы гонцы на остров Иси. Нет, уж лучше эта головная боль, но только б не без Кийи! Она – жизнь моя».
«…Весь этот разговор о любви его величество затеял с одной-единственной целью: заручиться моим согласием на объявление соправительницей Кийи. А зачем мое согласие? Разве он посчитается, если скажу „нет“? Все равно сделает то, что задумал! Но мое согласие ему нужно для того, чтобы однажды, проснувшись ночью, сказать себе: „Даже сухой Пенту и тот одобрил мои действия“.
