Она решительно приступила к делу. Осмотрела раны. Обе раны были на правой ноге. Промыла, смазала йодом, забинтовала.
— На улице тихо, — вернулся Николай Михайлович. — Но что же нам дальше с ним делать? Здесь небезопасно. Они перероют теперь весь район.
— Возьми извозчика и отвези его к Валентине Сергеевне. Она не откажет. Это наша хорошая знакомая, — пояснила она Котовскому.
— Да, пожалуй. К ней-то уж никто не сунется. Глушь. Место как раз будет подходящее, — согласился Николай Михайлович.
В извозчичьей пролетке было тряско, и нога опять заныла. Ехали долго. Большая Медведица переливалась семью звездами над самой дугой. Спина извозчика заслоняла половину звездного неба.
— Это, кажется, Гончарная улица? — спросил вдруг Котовский.
— Гончарная.
— Я попрошу здесь остановиться. Мне тут надо навестить одного знакомого…
— Но как же вы…
— Не беспокойтесь. Спасибо вам. Извозчик, заворачивай обратно и отвези барина домой в целости и сохранности.
— Мне што, я хошь всю ночь буду возить!
Извозчик круто завернул, старый фаэтон закряхтел, застонал рессорами, накренился. Потом все встало на место. Лошадь фыркнула и пошла трусить рысцой в обратном направлении.
Вот уже и скрылась извозчичья пролетка. Звезды. Тишина.
Котовский пошел вдоль улицы, осторожно ступая на правую ногу и сильно прихрамывая. Дом номер шестнадцать… дом номер восемнадцать… Двадцать.
Здесь Котовский постучал в ставни.
— Кого вам?
— Михаил, открой.
— Вот это да…
Послышались торопливые шаги, дверь распахнулась. Михаил Романов схватил руку Котовского:
— Господи, какая радость! Не чаял видеть в живых! Заходи же, заходи скорее!
Они вошли в дом. Дверь закрылась.
Романов работал счетчиком вагонов на станции Кишинев. Домик стоял в привокзальном районе. Место было безопасное, люди надежные. Здесь Котовский и решил дожидаться, пока ему выправят паспорт на чужую фамилию да немножко заживут раны.
У Михаила можно было остановиться без стеснения. Здесь Котовский чувствовал себя как дома. И виделись-то они раньше редко, но Михаил с первой встречи проникся уважением, симпатией к Григорию Ивановичу, так же, как и Григорий Иванович сразу оценил Михаила. Котовский знал, что Михаил социал-демократ, что он ведет большую работу среди железнодорожников. А Михаил знал, что Котовский руководит вооруженной группой. Но более обстоятельно поговорить им не удавалось. Виделись они урывками. Михаил обычно грозился:
— Вот как-нибудь потолкуем, многое нужно мне сказать. Спорить будем.
— Спорить? О чем же?
— Обо всем. Большой разговор.
Но всегда получалось так, что Котовскому нельзя задерживаться, Михаилу надо к определенному часу быть на станции, да и адрес этот квартиру Михаила Романова — Котовский приберегал для особенно важного случая. Теперь этот случай настал.
Романов жил в маленьком своем домишке вдвоем с молодой женой.
Он сразу же заметил, что Котовский хромает. Расспросил подробнейшим образом, как и что случилось. Ругал Котовского:
— Такая неосторожность! Такая глупость! Если уж обязательно нужно было уйти из того дома, хотя бы загримировался!
— А документы? Документов-то нет! Тут никакой грим не поможет!
— Ну ладно, теперь об этом нечего говорить. Еще хорошо, что сравнительно благополучно все кончилось. Зато теперь мы наговоримся вдоволь. Лиза, выйди на крылечко, посмотри, не шляется ли кто поблизости.
— Смотрела. Даже собаки не бегают.
— Собаки-то ничего, — сказал Котовский, — лишь бы «легавые» не появились. Я не хотел бы доставить вам неприятности.
— О нас ты не беспокойся. А я с нашими ребятами ужо поговорю, может быть, мы скорее достанем документы.
— Да мне через несколько дней обещали выправить паспорт…
— Хорошо, хорошо, так или иначе документы будут. Ну вот. Лиза соорудит тебе постель, я принесу побольше бинтов и марли… А в награду за труды услышу рассказы о вооруженной борьбе с самодержавием, которую вел твой отряд с удивительным бесстрашием.
И так у них повелось: днем Котовский перебинтовывал ногу, читал в газетах подробное описание своего побега. Из осторожности Михаил и Лиза снаружи запирали его на замок. Наконец они возвращались с работы. Обедали, и Михаил рассказывал новости, перечислял случаи крестьянских волнений в Молдавии, говорил о растущих забастовках, о стачке железнодорожников… Начинались бесчисленные разговоры. Иногда они спорили. Михаил восхищался отвагой Котовского, но считал, что это «капля в море».
— Понимаешь, капля в море! — гудел он, ероша волосы. Голосище у него мощный, Лиза говорила, что это прямо иерихонская труба. — Неприятное для правительства, но, в сущности, маленькое происшествие! И ведь они как стараются изобразить в своих газетах? Читал в «Бессарабце»? Они скрывают революционный характер борьбы. Изображают твои выступления как нападения банды уголовников с целью грабежа! Вот ведь какая история! Конечно, никто им не поверит, но что-то тут получается не так…
— А ты что предлагаешь?
— Видишь ли, Григорий Иванович… ты делаешь большое дело. Ты воодушевляешь своими действиями на борьбу. Особенно крестьян. Они видят, что, оказывается, не так страшен черт, как его малюют, что нужно только осмелиться. Но на этом пути многого не добьешься.
— Так-то так, да кому-то надо начинать! Запугали бедноту, довели до полной одичалости. А ведь люди же они?
— Это как раз положительная сторона твоей деятельности…
— А что же тебе не нравится?
— Плохо, что ты действуешь вслепую, что ты сам неважно разбираешься в целях борьбы, имеешь туманное представление о методах… Что можно сделать одному? Ведь раздавят поодиночке-то, всех раздавят!
— Нельзя терпеть, сил нет терпеть!
— Ты и твои товарищи — стихийные мстители. Плохо, что эта борьба протекала без руководства партии… Нет, нам весь народ надо поднять! А это дело сложное, требует большого ума… Без партии нам нельзя.
— Может быть. Я сам иногда думал об этом.
Раны все не заживали. Нога ныла. Думали, не вызвать ли фельдшера из железнодорожной больницы, но побоялись.
— Заживет! — кряхтел Котовский. — На мне все заживает. Зато хороший урок: выдержка нужна, шага нельзя сделать непродуманно!
— Травят они тебя, эта полицейская свора. Еще бы, какой конфуз у них получился! В городе только и говорят о твоем побеге. А газеты какой подняли трезвон! Воображаю, как испортил ты настроение губернатору!
Что мог делать Котовский в его положении, как не выжидать?
А Хаджи-Коли поднял всю полицию, бросил во все закоулки своих агентов и шпиков. Хватка у него была, у этого Хаджи-Коли. Другой бы не обратил внимания на донесение будочника, что поздно вечером девятого числа по улице проехал извозчик и вез он двоих людей.
— Знаешь извозчика? Номер запомнил?
— А что мне номер запоминать, я и так всех извозчиков нашенских знаю. Захар вез, больше никто как Захар.
Хаджи-Коли не поленился отыскать и Захара.
— Вез ночью двух седоков?
— Двух? Разве всех запомнишь? Пьяного барина из клуба вез… Потом хи-хи — одного тут с барышней…
— Я тебя спрашиваю: двух мужчин вез?
— Вез. Разве я отрицаю? Хороший человек попался. Только я собирался полтинник с него спросить, а он мне рупь целковый вываливает!
— Кто — «он»? Ведь ты говоришь, двое было?
— Смешно как вы говорите, ваше благородие. Одного-то мы высадили на Гончарной, а второго я обратно доставил, на Теобашевскую.
— Дом? Дом номер? Где высадили?
— Он тут, на углу, сошел. Мне, говорит, близко…
Теобашевская — Гончарная… И почему Хаджи-Коли к этому случаю прицепился? Впрочем, он так же с десятками дворников, ночных сторожей, околоточных беседовал и в случае малейшего подозрения агентов посылал.
Гончарная улица невелика. Обшарили. С самыми большими предосторожностями…
Двадцать четвертого сентября был превосходный, солнечный, совсем летний день. Небо было такое бирюзовое, такое безоблачное. Солнце пекло. Из садов плыли запахи спелых яблок, а на мощенных булыжником улицах каждая повозка, или извозчичья таратайка, или пустая телега с мертвецки пьяным возчиком поднимали такую пыль, что некоторое время не видно было ни самой телеги, ни пешеходов, идущих по улице, ни домов. Оркестр в городском саду играл попурри из «Корневильских колоколов». Все пили зельтерскую воду. На Соборной площади стояли извозчики, а от реки, из нижнего города, доносились переборы гармоники.
Словом, Кишинев был Кишинев.
Вечером стала сильно пахнуть резеда. Теплый ветер любовно ерошил деревья в яблоневых садах.
А в полицейском управлении была необычайная сутолока. Хаджи-Коли распоряжался, вызывал, давал указания. Когда стемнело, тронулись. Пристава второго участка Хаджи-Коли сопровождали помощники приставов, околоточные надзиратели и самые отборные городовые — целая армия, получившая точнейшие инструкции, боевые патроны, указание — стрелять в плечо или в ноги, по возможности не убивать, «но, боже упаси вас, упустить добычу».
