И вот так шло создание команды, всегда с проблемами, всегда под давлением. Сказать правду? Нас никто не любил…
К счастью и еще раз благодаря доктору Оливе я спасся от скальпеля: проклятое правое колено, которое сделал знаменитым тот чокнутый венесуэлец, не нуждалось в оперативном вмешательстве. Но у меня были другие причины для беспокойства.
Я пытался защищать группу игроков, среди не которых не было из ряда вон выходящих, но зато все они вкалывали до смерти, бились как могли. И настал час истины. Я хотел, чтобы Билардо уважал их не только как футболистов, но еще и как личностей. Он не мог не взять на мундиаль Барбаса, Фильола… В феврале я попросил его, чтобы он озвучил список, чтобы наконец обнародовал его, и мы бы смогли работать спокойно. Я сказал ему про Рамона Диаса, а он даже не отправился на него посмотреть… Поэтому, когда говорят, будто я ставил и убирал игроков из сборной… ну, е-мое!
В марте 86-го я был готов получить по шапке. Билардо приехал в Неаполь, и единственное, о чем я тогда беспокоился – это о своей форме… Кроме того, он отправился во Флоренцию к Пассарелле, словно Даниэль никуда не уходил из сборной… Тогда я отращивал бороду, и именно с тех пор говорят, что моя борода – это плохой знак! Но в тот раз я решил оставить ее по просьбе своей сестры Лили, которая хотела видеть меня с бородой мачо… Так она мне и сказала: борода мачо.
Впереди нас ждало несколько товарищеских встреч, и по этому поводу меня доставали даже в раздевалке «Наполи»; один из партнеров по команде, Пенсо, сказал мне, не боимся ли мы выглядеть шутами в матче с Францией… я хотел его прибить! Но в его словах была и доля правды, поскольку я не понимал, что мы делали, мы не были командой в полном смысле этого слова, а Билардо не приглашал никого из тех игроков, что мне нравились, как, например, «Толо» Гальего или Гуасо Доменеч.
Я ощущал себя одиноким, одиноким. Я даже думал о том, чтобы послать все к черту… Хорошо, что в те дни приехала моя мать. Раньше у меня гостили Турко, Лало, Клаудия, мой отец, другие родственники. А она была одна. И много раз, поднимаясь по утрам, я спрашивал ее: «Тота, а, что если мы вернемся, если мы пошлем все к черту?». В то время на меня обрушилось много всего, и я не был готов встретить все это так, как мне нравится – лицом к лицу.
Тогда Фернандо Синьорини представил мне план, который меня воодушевил… Это был план физподготовки, который должен был вывести меня на пик к чемпионату мира в Мексике. И я сказал – давай, поехали.
Мы отправились в Рим, в Медицинский центр Итальянского олимпийского комитета, которым руководил мой друг, профессор Антонио Даль Монте. Через его руки прошли все итальянские олимпийские медалисты, и я начал думать о Кубке мира, о том, как заполучить его в свои руки.
В конце концов, Пенсо был неправ относительно нашего страха перед французами, однако… Франция обыграла нас 2:0, Пассарелла был на поле и нанес кошмарный – кошмарнейший! — удар локтем Тигане. Тут же мы перебрались в Цюрих, где, усираясь, победили клуб «Грассхопперс» 1:0.
Нас интересовало, насколько мы подготовлены физически; много говорилось о разнице между европейцами и южноамериканцами. Для меня – и я был в этом уверен – определяющим должен был стать май, когда мы наконец-то должны были собраться вместе. Билардо взял себе это на заметку, и я ему верил, я ему верил. Мы должны были понять – сейчас это может показаться херней, а тогда выглядело чем-то революционным, — что когда нападающие теряли мяч, мы не должны были стоять как вкопанные, а были обязны протянуть им руку помощи.
Я был убежден в том, что мы не сможем пробудить в людях энтузиазм… Скорее мы были причиной возникновения ссор между ними! Но никто не мог понять, что нам не хватало времени, что в команде было много ценных футболистов. Но меня не удивляло подобное отношение к нам; таков уж аргентинский болельщик – даже Менотти сделали жизнь невозможной перед мундиалем-78. Я уважал чужие мнения, но меня бесило то, что критиковавшие нас тогда станут первыми, кто залезет на машину с победителями.
Мы уже привыкли к тому, чтобы вести борьбу в одиночку. Но мы уже были повязаны друг с другом и знали, чего мы хотим. Та сборная была преследуемой, гонимой… Были люди, много людей, которые уже ничего не хотели слышать: для них Борхи уже не являлся перспективным игроком, Паскулли не мог никому забить, а Марадона был себе так, левым игрочком… Нас гнобили вовсю, у меня в этом не было никакого сомнения. Но мы были едины как никогда, наша солидарность была нерушимой.
Тот апрель 1986 года был ужасным. 30-го числа мы проиграли Норвегии, и нас хотели сравнять с землей; единственное приятное воспоминание о том матче – дебют «Негритенка» Эктора Энрике. Мы отправились в Тель-Авив на матч с Израилем, и все наши пушки были наготове; правительство хотело убрать Билардо! Рауль Альфонсин, который в ту пору был нашим президентом, обмолвился, что сборная ему не нравится, Родольфо О'Рейлли, секретарь Министерства спорта, организовал лобби, и земля зашаталась у нас под ногами… Это было ужасно, правда… Выходило, что для политиков футбол был чем-то серьезным, и сборная в мгновение ока стала вопросом государственной важности. Можно в это поверить? Да, можно! И я сказал: «Если уйдет Билардо, уйду и я». Дай Бог, если это на что-то повлияло, потому что если бы аргентинское правительство сняло бы тренера сборной, это было бы глупостью и посмешищем мирового масштаба… 4 мая мы разгромили Израиль 7:2, и я был убежден: за эти 30 дней, что оставались нам до старта мундиаля, мы успеем подготовиться так, чтобы его выиграть. Чтобы его выиграть! И я также был убежден, что у всех остальных начнется спад.
Эту сборную я любил по-особенному. И тогда, и сейчас это легко понять: в нее входила целая группа исключительных игроков, и я был ее капитаном. Я чувствовал, что удача нам не помогает, но что потом это нас сплотит еще сильнее. Я также чувствовал, что нас не уважают, что это уважение полностью отсутствует.
Когда, наконец, мы прибыли на тренировочную базу «Америки», в столице Мексики, в сознании у меня молнией промелькнуло, что все, о чем я думал, не было сном. И мы станем чемпионами мира.
Мы сыграли с местным клубом и проиграли, затем отправились в Барранкилью и сгоняли вничью с «Хуниором» 0:0. У нас было собрание, в Мексике – очень серьезное, на котором мы говорили обо всем… Так шли день за днем, собрание за собранием, и на одном из них я сцепился с Пассареллой, но об этом я расскажу чуть позже, в деталях, потому что оно того стоит.
Так мы пришли к выводу, что нам противостоит весь мир, и потому нам лучше всем быть заодно… Меня всегда утомляли сборы, всегда меня сковывали, но на этот раз все было иначе, так как мы были искренними друг с другом, говорили все друг другу в лицо. И, начиная с этого момента, наша сила стала расти.
Мне бы очень хотелось, чтобы мои дочери увидели бы меня играющим на чемпионате мира в Мексике. Я знаю, что они получили бы истинное наслаждение! На том мундиале все мои мысли были о том, как показать аргентинцам, что у нас есть команда – не знаю, для того, чтобы стать чемпионами или нет, но она есть, и она займет достойное место в мировом футболе.
Я уверен, что первый матч против Южной Кореи 2 июня 1986 года, на Олимпийском стадионе в Мехико – не на «Ацтеке» – половина аргентинцев смотрела вполглаза. Они даже не знали, кто играет за сборную… Тем временем ушел Пассарелла, вышли на замену Кучуффо, Энрике… Мы верили в себя, верили, но для того, чтобы нас поддерживали болельщики, мы не показали никаких хороших результатов. Но мы выходили из раздевалки убежденными – вот то верное слово, убежденными. Мы были готовы разорвать на части кого угодно. Мы излекли уроки из наших предыдущих неудач, особенно относительно игры крайних полузащитников, и применили наш опыт в матче с Кореей. И похоже, что корейцы дико разозлились… Мамочка моя, как они меня лупили! Как они меня лупили! Они сделали на мне 11 фолов – наверное, все, что вообще имели место в том матче. Я говорю «одиннадцать», и это кажется немного, но после некоторых из них у меня шла кровь, без прикола… И знаете, когда их защитник получил первое предупреждение? На 44-й минуте, 17-й номер, увы, я не помню его имени, но я окрестил его «Кунг Фу». Другой же въехал в меня ногами так, что у меня слезла повязка. А повязки я в то время использовал такие, что могло показаться, будто они гипсовые.
Там, в Мексике, началась моя борьба с ФИФА: из-за фолов и… из-за времени. Очевидно, что, с одной стороны, судьи никак не защищали ловких игроков, они позволяли просто измываться над ними, а, с другой, — матчи по требованию телевизионщиков начинались в полдень, утром, в любое удобное для них время. Вы знаете, что это такое – жара в высокогорной Мексике в 12 часов дня!? Это время для равиоли,[28] но никак не для футбола… В преддверии игр я всегда ложился поздно и вставал в 11 утра, но если матч был назначен на 12, это означало, что подниматься мне нужно в 8. Это было моей привычкой на протяжении всей жизни, а поскольку я вынужден был отправляться в кровать рано, то никак не мог заснуть. Но ладно, помимо личных привычек были куда более серьезные вопросы. Поэтому мы организовали одно дельце вместе с Вальдано. Вальдано и я.
