Диана поняла, какой замечательный шанс предоставили ей Монтальво и господин дез Эссар. Она еще больше возбудила воображение дофина, который был бесконечно счастлив быть воплощением нового идеала, и сделала его вечным пленником этого персонажа. Отныне Генрих уже не мог оставить свою Даму без того, чтобы не упасть с пьедестала, разрушив свою легенду и вызвав разочарование молодежи. Ему не хватило бы смелости сбросить маску Угрюмого красавца, как называли Амадиса, которая, как казалось, была его предопределением. Направляемый своей любовницей, он извлек из романа «доктрину… которой следовал всегда и везде с непоколебимой логикой».85
До самого последнего дня своей совместной жизни эта неповторимая пара играла сцены из «Амадиса Галльского»: он — с увлечением грубоватого, восторженного актера, который все хуже и хуже отличает вымысел от реальности; она — с тонким, неусыпным искусством артиста, который более всего заботится о том, как он выглядит на сцене.
Последующие двадцать лет Диана поддерживала иллюзии, даровавшие ей очарование обожествленной Орианы. Очень часто в дальнейшем ее вновь будут обвинять в использовании колдовских чар, магических напитков. На самом деле она оставалась верна рецептам, которые использовала в юности, и продолжала скакать на лошади по утрам, охотиться, обливаться холодной водой, что даже вызывало некоторое возмущение у утонченных дам, отныне предпочитавших принимать теплые ванны.
Вдова Великого Сенешаля не могла даже подумать о том, чтобы настолько расслабиться. Чем больше уверенности появлялось у сомневающихся в ее правоте, тем сильней она подчеркивала свое благородство, суровость в обращении. В глубине души она сильно страдала оттого, что лишилась ореола безупречной супруги и, будучи одной из Пуатье, кровь которых была смешана с королевской кровью, стала любовницей принца, которому была бы достойна подарить законных детей. Вот почему она требовала от Генриха целомудрия, скромности, неведомых придворным. Вот почему она так дорожила обычаями, традициями, верой предков. Вот почему она питала отвращение к новым идеям и требовала истребления еретиков.
Ласк подростка не было достаточно для того, чтобы заставить ее смириться со своим тайным унижением. Только деловая женщина, воспитанная в суровых правилах семьи Брезе, была способна смирить порыв дикой Артемиды. Эта женщина не меньше ценила порядок и достоинство, но высчитала, что беспорядок, помноженный на могущество и большие деньги, может обеспечить непоколебимое, устойчивое положение и абсолютную безопасность.
Устойчивое положение, безопасность… Диана мечтает об этом так же, как мечтал ее престарелый муж, который сквозь смуты, гражданские войны, смену правлений укреплял доверие к себе и множил свое богатство. Пока дофин преследовал свою мечту, она смотрела в будущее, взвешивала свои шансы, делала расчеты. И в ее представлении Угрюмый красавец превратился в «банкира, подаренного ей любовью».86
***
Постановление от 24 июня 1539 года поставило еретиков вне закона; костры запылали в Тулузе, в Блуа, в Ажене, в Руане; Парламент Экса признал виновными жителей множества деревень Прованса в том, что они дали приют участникам секты вальденсов «еретикам и бунтовщикам».
Таким образом коннетабль утверждал свое влияние внутри страны. Не меньше опасностей подстерегало его за ее пределами, и уже поэтому он с таким рвением выполнял свои обязанности.
Выпустит ли, наконец, Карл Пятый из своих рук Миланскую область? Его бесконечные уловки заставляли Монморанси смертельно переживать. Король, очень быстро оправившийся и, вопреки легенде, очень внимательный к своим делам, уже принимал меры предосторожности, вновь начиная переговоры с немецкими принцами. Он пообещал свою племянницу, Жанну д'Альбре, в жены самому опасному из них, герцогу Клевскому, заручившись, таким образом, поддержкой влиятельного принца и разорвав одним махом нити, протянувшиеся между его сестрой и Карлом Пятым.
Последний внезапно проявил невиданную щедрость: к Карлу Орлеанскому, в случае брака с его дочерью Марией, должны были перейти Нидерланды, Франш-Конте, Гельдерн, практически все провинции Карла Смелого! Королю оставалось лишь добавить к этому уделу Бургундию.
Габсбург, который оставался феодалом, не до конца понимал, на что способен владыка объединенного французского королевства. Франциск наотрез отказался подвергнуть опасности безопасность и единство государства, создав в нем нового сильного вассала. Он также не согласился отдать Пьемонт.
Монморанси колебался. Он тайком умолял императора быть посговорчивее и исподтишка пытался расстроить планы своего повелителя. Госпожа д'Этамп, не скрывая более своего отношения, вступила с ним в открытую вражду. Раздор при дворе усилился вдвойне, а король без устали устраивал праздники и совершал путешествия, занимался приукрашиванием Фонтенбло, заботился о новых постройках: Гавр, Витри, Булонь, Вилле-Котре, Ла Мюет, Сен-Жермен.
Мария Венгерская писала Карлу Пятому: «Эта девушка (Анна д'Этамп) делает все, что ей угодно, и все ей подчиняются. Это, должно быть, даже разумно, для того, чтобы во всем был порядок». В действительности все было не так, но Франциск теперь прислушивался к фаворитке, когда она рассказывала о неудачах коннетабля и изобличала его происки, обвиняла его в том, что он предпочитает дофина своему благодетелю, и цинично живет за счет будущего.
Монморанси потерял всякое терпение и попросил предоставить ему отпуск. Король, который еще сохранил к нему остатки дружеского чувства, растрогался до слез во время их объяснения.
— Я нахожу в Вас только один недостаток, — сказал он, — Вы не любите тех, кого люблю я.
Коннетабль выиграл на этом лишь небольшую отсрочку. Весной 1541 года, несмотря на сопротивление Маргариты, партии благонамеренных и самой девочки, король насильно выдал Жанну д'Альбре замуж за герцога Клевского. Во время церемонии бракосочетания, которое произошло 14 июня в Шательро, Жанна, сгибаясь под весом своего свадебного убора, притворилась, что не в состоянии дойти до алтаря (накануне она в письменной форме выразила протест против насилия, которому она подвергалась).
— Так отнеси ее на плечах! — приказал Франциск Монморанси.
И грозному сеньору пришлось исполнить обязанности лакея.
Публично нанесенное оскорбление несказанно потревожило и привело в замешательство лагерь коннетабля. Чуть позже император присвоил своему сыну Филиппу титул герцога Миланского. Это прозвучало, как возглас «ату его»! Госпожа д'Этамп и ее приближенные бросились на добычу: лишенный места в Совете, отосланный от двора, изрыгающий ругательства коннетабль в ярости удалился в Шантильи.
Дофин, который очень мало знал о тайных женских заговорах, в бешенстве запретил Екатерине Медичи разговаривать с госпожой д'Этамп.
С исторической точки зрения, эти события обозначали окончательный распад единства христианского мира и возврат Франции к националистической политике. С точки зрения внутренней жизни двора, они стали первой неудачей терпеливой Дианы де Пуатье в ее карьере.
Торжествующая Анна д'Этамп добилась реабилитации Шабо де Бриона, затем его восстановления в Совете, главными участниками которого отныне стали грубый, честный, недалекий солдат, маршал д'Аннебо, и чрезвычайно ловкий кардинал де Турнон, еще больший фанатик, чем Гизы. Хотя Гильом Дю Белле и вырвал у короля приказ о помиловании вальденсов, правление продолжало основываться на репрессиях.
Казалось, что дофин, которого лишили и этого удовольствия, отобрав его наставника, отныне обречен потерять всякое влияние. У него даже появились основания опасаться, что отцовское чувство Франциска I, в душе которого теплилась злоба, поддерживаемая Анной, в конце концов возобладает над долгом правителя, и он предоставит герцогу Орлеанскому возможность подготовить для своего брата все условия для плачевного правления.
Бесхитростный Генрих испытывал к своему отцу глухую неприязнь, а брата по-настоящему ненавидел. Он ничего больше не мог сделать. Но тем временем его единомышленники постепенно воспрянули духом, его связи с Гизами окрепли; вокруг него образовалась столь сплоченная группа, что с ней приходилось считаться. Не слишком ли рискованно посчитать этот взлет делом рук госпожи де Брезе?
Известно, что при Карле VII дофин (Людовик XI) также был врагом короля, но он жил вдалеке и старательно утверждал свою независимость. На этот раз произошло нечто небывалое: внутри двора образовалось то, что мы бы назвали мощной, влиятельной оппозицией, главой которой был двадцатидвухлетний принц, а вдохновительницей — вполне зрелая женщина, вдова последнего Сенешаля.
Их любовь, на которой держалась вся их политика, в тот же год, когда рухнула карьера коннетабля, получила торжественное подтверждение. В Ла Берлодьере, близ Шательро, состоялся турнир, на котором дофин, переодетый в странствующего рыцаря, как обычно, нес флаг своей Дамы. В честь госпожи де Брезе был устроен парад оружия. Клеман Маро, по всей видимости, смущенный могуществом своей противницы, возможно, пытаясь заслужить ее прощение, сочинил по этому поводу изящную эпиграмму:
