Разговор замирал. У Сенихи появились иронические интонации. Я боролся с собой и в конце концов принял твердое решение.
– Мадам, когда вы огорчите меня, решив меня покинуть (а я хотел бы, чтобы этот миг не приходил еще долго), вы позволите мне вас проводить?
– Спасибо, – сказала она, – у меня есть провожатый. Это была весьма предусмотрительная дама: смазливый евнух, без сомнения привыкший к выходкам своей хозяйки, топтался на всякий случай у дверей дома.
Красавица, уходя, издала оскорбительный смешок; кровь ударила мне в лицо, я был недалек от того, чтобы схватить ее за круглое плечо и удержать.
Однако я успокоился, подумав о том, что не понес никакого ущерба и что из двух ролей в только что разыгранной пьесе мне досталась не самая смешная.
XLVII
Ахмет, который не собирался возвращаться, явился на следующий день в восемь часов.
У него была хмурая физиономия, он холодно поздоровался со мной. Однако история с Сенихой-ханум очень его развеселила; он, как обычно, пришел к выводу, что я «чок-шайтан» (очень хитрый), и уселся в угол, чтобы посмеяться от души.
Когда позже, во время наших верховых прогулок, мы встречали экипаж Сенихи-ханум, он смотрел на нее с таким насмешливым видом, что я вынужден был прочитать ему нотацию.
XLVIII
Я послал Ахмета в Оун-Капан к Кадидже и поручил ему рассказать этой черной обезьяне, облеченной нашим доверием, о приеме, оказанном Сенихе, и еще просить ее передать Азиаде, что я молю о прощении и всем сердцем хочу сегодня же вечером видеть ее у себя.
В то же время я послал трех ребятишек за город, поручив им притащить зеленых веток и травы, а также полные корзины нарциссов. Я хотел, чтобы старый дом принял в этот день, к ее возвращению, радостный и праздничный вид.
Когда Азиаде вошла в этот вечер в дом, от порога до двери нашей комнаты пол покрывал ковер из цветов; цветки нарциссов без стеблей лежали плотным благоухающим ковром; их нежный запах пьянил, а ступеньки лестницы, на которых она плакала, вообще не были видны.
Ни одного вопроса, ни одного упрека не слетело с ее розовых губ, она лишь улыбалась, глядя на цветы; она была достаточно умна, чтобы с одного взгляда понять, что они говорили от моего имени на своем немом языке; ее покрасневшие от слез глаза излучали глубокую радость. Она шла по цветам, спокойная и гордая, как маленькая королева, которая возвращается на трон своего утраченного было королевства, или как апсара [55]цветочного рая индусских божеств.
Настоящие апсары и настоящие гурии не могут сравниться с Азиаде ни красотой, ни свежестью, ни грацией, ни очарованием…
Эпизод с Сенихой-ханум был исчерпан; после этого мы с Азиаде стали еще более пылко любить друг друга.
XLIX
Зимний вечер. Час вечерней молитвы. Муэдзин ноет свою вечную песню, а мы заперлись вдвоем в нашем таинственном убежище в Эюпе.
Я еще вижу милую малышку Азиаде; она сидит на полу, на турецком ковре с розовым и синим узором, который нам продали евреи. Она сидит прямая и серьезная, скрестив ноги в шальварах из азиатского шелка. Выражение лица у нее почти как у прорицательницы, и это так не соответствует ее юному личику и наивным мыслям. Это выражение появлялось у нее, когда она пыталась вбить мне в голову какие-то свои суждения, опираясь чаще всего на восточные иносказания, воздействие которых должно было быть убедительным и неопровержимым.
– Бак, Лоти, – говорила она, останавливая на мне взгляд своих глубоких глаз. – Кач тане пармак бурадавар? (Посмотри, Лоти, и скажи мне, сколько у меня пальцев?)
И она показывала свою руку с вытянутыми пальцами. Я отвечал смеясь:
– Пять, Азиаде.
– Да, Лоти, всего пять. И тем не менее они не совсем одинаковы. Бу, бундан бирпарча кючюк. (Этот немного короче, чем следующий, второй – немного короче, чем третий, и так далее; и наконец, этот, последний, самый маленький из всех.)
Он действительно был очень маленький, этот самый маленький пальчик Азиаде. Его ноготь, ярко-розовый у основания, в своей недавно выросшей части был покрыт, как и другие ногти, слоем хны красивого красно-оранжевого цвета.
– Вот так, – повторяла она, – и тем более разнятся между собой творения Аллаха, которых гораздо больше; не все женщины одинаковы, не все мужчины…
Это высказывание имело целью убедить меня, что другие женщины, которых я когда-то любил, могли меня забыть; что, если друзья обманули меня и покинули, было бы ошибкой считать, что все женщины и мужчины таковы; что она, Азиаде, не такая, как другие, и никогда не сможет меня забыть; что Ахмет тоже, наверное, будет меня любить всегда.
«Игра». Художник Джулио Розати
– Послушай, Лоти, послушай, оставайся с нами… Еще она рассуждала о будущем, о темном неведомом будущем, околдовавшем ее мысли.
Старость наступит очень нескоро, и она, Азиаде, плохо ее себе представляет… Но почему бы не состариться вместе, продолжая любить друг друга – любить вечно и в этой жизни, и тогда, когда эта жизнь кончится.
– Сен коджа (ты состаришься), – говорила она, – бен коджа (я состарюсь)…
Последнюю фразу она проговорила едва слышно и, по обыкновению, пустила в ход мимику. Слова «я состарюсь» она прошептала надтреснутым голосом и в то же мгновение съежилась, как старушка, согнув в три погибели свой стан, дышащий свежестью и юным жаром.
– Зарар йок (это ничего не значит), – таков был вывод. – Это ничего не значит, Лоти, мы будем любить друг друга всегда.
L
Эюп, февраль 1877
Как странно, если вдуматься, начиналась наша история!
Все оплошности, все неосторожные шаги копились день за днем в течение месяца и в конце концов привели к результату, казалось бы, невероятному.
Принять в Салониках обличье турка, надеть костюм, который в глазах сколько-нибудь внимательного наблюдателя выдавал меня самой точностью деталей; бродить в таком виде по городу, где простой вопрос, заданный мне прохожим, мог погубить дерзкого гяура; любезничать с мусульманкой под ее балконом – выходка, не имевшая прецедента в турецкой истории, – и все это, Бог мой, скорее чтобы обмануть скуку, скорее чтобы остаться шутом в глазах товарищей-бездельников, скорее чтобы бросить жизни вызов, скорее из бравады, чем от любви.
При всем при том приключение оказалось удачным, хотя в ход пошли средства, пригодные скорее для того, чтобы превратить его в трагедию.
Это доказывало, что лишь заведомо безумные поступки приводят к хорошему результату и что у безумцев всегда есть шанс. Смельчакам помогает Бог.
