– Не знаю. Нам там было хорошо и спокойно. Закат. Красное озеро. Древние камни. Мошкара толчёт мак.
Мы развели костёр. Я взял бечеву и крючок и пошёл к берегу, чтобы поймать что-нибудь. Но как только я приблизился к воде, то услышал, что с озера летит густая брань, оскорбляющая и озеро, и могилы, и этот покой.
…Неподалёку друг от друга стояли две лодки. Стояли и, видимо, не могли разъехаться, так как сети спутались и сплелись, и как раз в месте сплетения билась большая рыба. Бог свидетель, я ещё не видал такой. Огромный сом сажени в полторы – если не в две – длиной. Очевидно, он попал в одну сеть, потащил её, наскочил на другую и запутал их. Сом этот бился, широко раскрывал рот, плямкал губами, шевелил усами и таращил маленькие глаза.
Братчик остановил свой взгляд на Жабе. Весьма хитровато.
– С того времени стоит мне только увидеть толстого дурака при исполнении им своих обязанностей, как сразу вспоминается этот сом.
А в лодках дрались и таскали друг друга за чубы люди. В одной лодке вот эти два брата, а в другой – эти. Тоже братья.
– Довольно, – сказал Лотр. – Теперь они. Ты кто?
Вперёд выступил лохматый и заросший человек с предательскими глазами забияки, один из тех «римских воинов», что делили возле креста одеяния. Горделиво улыбается углом рта, табачного цвета глаза недобро бегают. На голове, как у всех вошедших в возраст кудряшей, начинает пробиваться лысина.
– Лявон Конавка, – с бахвальством представился человек.
Его сосед, похожий на него, но ещё по-юношески стройный (да в глазах вместо бахвальства и наглости – трусость), добавил:
– А я ему брат. И ничего мы больше не делали. Мы рыбаки.
Комар, снова заснувший, вдруг проснулся, спросил:
– По чужим конюшням рыбаки?
И тут выступил вперёд тот, цыганистый, с угольными блестящими глазами, подвижным, как у обезьяны, лицом, который так ловко ставил подножки во время драки.
– По чужим конюшням – это я. Михал Ильяш меня кличут.
– Ты – потом, – осадил Комар. – Не щиплют – не дрыгай ногами.
– Это я понимаю, – оскалил зубы Михал.
– Н-ну, братья… Так с кем это вы дрались?
Два бывших «эфиопа» вышли и встали рядом с братьями-рыбаками. Один здоровый, как холера, тугой, с плотоядным ртом и сомиными глазками – настоящий Гаргантюа, – пробасил:
– Я тоже рыбак. Ловлю налимов, лещей, а особенно сомов. Это если их вымочить да заправить ихним же жиром, – он приложил к усам пальцы, – м-м-н-м… А зовут меня Сила Гарнец… А это мой негодный братец. Такой неудавшийся, что двухгодовалого щурёнка с трудом съест. Зовут его Ладысь.
Ладысь Гарнец выступил вперёд. Худой, очень похожий на девушку, с длинными рыжевато-золотистыми волосами. Рот приоткрыт, как у юродивого, в глазах суемудрие.
– Рыбак. Но в истине ходить хочу. В истине.
– Вы не смотрите, что он такой… придурковатый, – пояснил Сила. – Он два года в церковной школе учился. Выгнали. Мудрствовать начал, пророчества читать… Испортили его там. И сейчас не своими словами говорит, а не может запомнить, в каком заливе больше рыбы. А это просто… Вот, скажем, у могильника, там карасей ни-ни…
– Хватит, – оборвал Лотр.
– И балабы нет…
– Не рыбу, но человеков будете ловить, – изрек Ладысь.
– Хватит. Говори дальше ты, Сила.
– Ну вот, и случилась у нас в тот день с Конавками драка. Конавки тоже рыбаки, но худшие. Сказать, к примеру, где там у нас линьки водятся, – это им слабо.
– Брешешь, – вскинулся Лявон Конавка.
– Ваше преосвященство, – обратился к Лотру Босяцкий, – пусть он и дальше говорит. А то остальные непригодны. Один – кролик. Другой – рыбоед, и при разговоре от него рыбой несёт. А третий – юрод не от Пана Бога нашего.
– Ваша правда, – ответил кардинал. – Говори ты, старейшая конавка[70].
Лявон выступил вперёд и обежал всех глазами, от которых любой подножки можно было ожидать.
Рассказ Лявона Конавки
– Это он брешет всё, этот Сила. Никаких знаний у него нету. Да и как они могут быть, если у него голова как у сома – сами видите, какие глазки, – и куда он только жрёт. Первый рыбак на всём озере – вот я, Лявонка, а если брат в разум войдёт-уберётся, то и он будет умнее этого сома. И мы завсегда пану нашему милостивому, хотя он и не соображает ничего, но, как рабам усердным надлежит, по Писанию, больше всех лучшей рыбы приносим. А пан наш не схизмат какой-нибудь, как мы, мужики-дуроломы, бобовые головы, а благородный Доминик Оковитый, и дадена ему, за радение о вере святой, латинская надпись на щит: «Rex bibendi»[71].
– Этого можно бы и отпустить, – почти прочувствованно шепнул Лотру Босяцкий. – Лучший материал. Богобоязненный человек, панолюбивый и… глупый, хотя и хитрый.
Лявон вдруг горделиво вскинул голову. Видно, не выдержал, сорвался, пусть даже и во вред себе. Хитрые глаза забияки загорелись.
– Кому разбираться среди этого мужичья? Мне двадцать один… Они все дурни… А у нас в хате сам король Александр двадцать два года тому останавливался, и ночевал, и всех жителей её ласкою своею королевскою отметил.
– Слыхали, что несёт? – шепнул Лотр Босяцкому. – Вот вам и отпустить. Пусть теперь писарь занесёт кроме богохульства ещё и оскорбление покойного короля.
– Почему? – шёпотом спросил Болванович. – Могло быть. Он был добрым королём. Нас любил. Простой. И, между прочим, ни одной бабы, даже из курной избы, если только возможно было, лаской и приязнью своей не миновал. Это вам не прочие. И что удивительно, сами бабы так к нему и липли. Может, поэтому так мало и процарствовал.
– Могло-о быть, – передразнил Лотр. – Могло быть, да не здесь. Дети его величества сейчас только девками интересоваться начинают… Сколько лет, как король умер? Ага. А царствовал сколько? Четыре года и восемь месяцев. Так за сколько лет до его воцарения этот бовдур[72] родился? Могло-о быть.
Лявон Конавка понял, что ляпнул лишнее. Табачные глазки забегали.
– Так вот, в этот вечер мы с этими неподобными, с мужепёсами этими подрались. Сила этот как начал кричать и дёргать за сеть: «Моя сетка!».
«Ты её распутай сначала, тогда увидишь чья!» – крикнул ему я.
Он за сеть – дёрг! Я также – дёрг! Тогда он разворачивается – и мне в пику. Аж в глазах золотые мухи полетели.
– Это у меня… мухи, – сказал Сила. – Ведь он меня – тоже…
– А тогда вот этот юрод, пророк-недоучка, Ладысь, обидеть меня решил. «Глаза у тебя, – говорит, – в непотребном месте».
Я ему тоже – плюху. А он, видать, побоялся мне ответить. Он Явтушка моего схватил. А тот ещё в разум не вошёл.
