Я увидел лицо бойца —обыкновенно красное, а в это мгновение —белее снега. Стрелки моего отряда настороженно смотрели на меня. Снаружи доносилась пальба.
Внезапно все стихло, неотвязная, липкая тишина спеленала нас, точно муху паук. Мне показалось, что я слышу биение собственного сердца и неровный хор двадцати шести сердец доверенных мне бойцов. Когда тишина стала непереносимой, когда пот, струящийся вдоль позвоночника, стал ледяным, с улицы донеслось:
— Эй, конунг, или кто там у вас главный?
Голос тонкий нетерпеливый, какой может быть лишь у нервного, упивающегося властью человека.
Я молчал. Стрелки смотрели на меня настороженными глазами.
— Ты оглох, б…, обосрался от страху, москвитская падаль?
Хохот нескольких десятков глоток.
— Конунг, не отвечай, — шепнул Белка.
Я махнул рукой: оставайтесь на месте —и шагнул обратно в кабинет. Присев неподалеку от распластанного на полу тела Самира, крикнул, стараясь перекрыть хохот снаружи:
— С кем я говорю?
За окном стихло. Через мгновение —тот же голос.
— Не тебе вопросы задавать, москвит!
Злость и отчаяние душили меня.
— Тогда пошел на хер, питерская мразь.
Мой собеседник вдруг засмеялся —противный, скользкий смех, как козявка, вынутая из носа.
— Не кипятись, воробушек, — крикнул он, — гнездо уже разворошили. Я —конунг отряда Питерской Резервации Кляйнберг. Назови себя.
— Ахмат, конунг отряда москвитов.
Молчание.
— Какого дьявола тебе надо, Кляйнберг? — в моей душе, непонятно почему, разгоралась надежда. — Мой отряд здесь со стандартной миссией.
Тишина.
— Зачем ты прикончил моих людей? Ваш отец Афанасий…
— Срал я на отца Афанасия, — заорал Кляйнберг. — Ты мне зубы не заговаривай, гнида!
Он умолк. Я тоже.
— Твои люди сами притащились ко мне, — первым не выдержал питер: возможно, мне почудилось, что после упоминания отца Афанасия голос Кляйнберга стал не таким уверенным, — Они готовы были рассказать почти все; мы просто слегка помогли им снять одервенение языка. Они рассказали нам все.
Снова хохот питерских глоток.
— Я не хочу крови, конунг, — уже совсем миролюбиво продолжал Кляйнберг. — Сложи оружие по-хорошему, и, клянусь, никто не пострадает.
Я засмеялся:
— Ты за дурака меня принимаешь, конунг?
— Знал, что так ответишь, Ахмат, — крикнул Кляйнберг. — Ты, похоже, веселый парень. Мы могли бы с тобой стать корешами, не будь ты вонючим москвитом.
— Тамбовский волк тебе кореш!
— Какой волк? — удивился питер.
Этот вопрос я оставил без ответа. За моей спиной затаился мой отряд, я слышал напряженное дыхание бойцов: никого не обманул миролюбивый тон Кляйнберга. Ветер врывался в комнату и покачивал тело Машеньки; веревки скрипели.
— Так что будешь делать, Ахмат? Пожалей своих людей!
— Так же и ты, Кляйнберг!
Наждачный смех питера был уже не столь неприятен, — привычка.
— Ты мне нравишься, Ахмат. На твоем месте я пустил бы пулю в лоб… Интересно, как ты выглядишь? Жирный, небось, боров, мускулы, мускус, — все дела! Вы, москвиты, любите обжираться…
— Поднимись сюда и посмотри.
— Повременю, — отозвался Кляйнберг. — Скоро вы сдохнете с голоду, и мы придем полюбоваться на вас. Как, конунг, много у тебя в запасе тварки?
— Хватает, — соврал я. Подумав, добавил. — Сними блокаду, конунг, и ступай с миром. Мы не враги.
— Я рад этому, — голос Кляйнберга был вполне искренен. — Но вокруг Джунгли, а значит, мы не друзья.
— В таком случае, закончим пустой треп.
Я повернулся к дверному проему.
— Постой, конунг, — крикнул Кляйнберг. — Ты кое-что запамятовал.
— И что же?
— Право на поединок! Или в Уставе москвитов оно не прописано?
6. Поединок с Пашей
Кляйнберг был прав. УАМР, параграф шестьдесят шесть:
«Конунг по договоренности с главой вражеского отряда имеет право выставить на поединок одного бойца по собственному усмотрению. В зависимости от результата поединка определяется расклад сил. Результат поединка —непререкаем; нарушивший параграф 66 подлежит всеобщему осуждению и, по возможности, скорейшей ликвидации».
— Я не знал, что питеры практикуют поединки.
— Ты многого о нас не знаешь, конунг, — отозвался Кляйнберг. — Вы, москвиты, заносчивый народ.
— Послушай, — крикнул я. — Я хочу, чтоб ты прочел мне выдержку из твоего Устава, то место, где сказано о поединках. Ты должен знать это наизусть…
— Зачем тебе?
Я не ответил.
— Черт с тобой, слушай —донесся сквозь завывание метели голос Кляйнберга. — Конунг отряда выставляет на поединок одного солдата по своему усмотрению, — он умолк на мгновение, припоминая. — Результат поединка непререкаем и определяет окончательный расклад сил. Нарушивший условия поединка умерщвляется.
Ну, надо же, почти дословно совпадает с Уставом москвитов. Видать, не даром отец Афанасий посещал в Московской резервации отца Никодима.
— Эй, Ахмат. Так что ты надумал? Учти, я не из терпеливых.
— Если мой боец победит, — заорал я. — Ты уводишь свой отряд. Я верно понял?
Молчание.
— Я верно понял?
— Верно, — откликнулся Кляйнберг. — Если твой боец просрет, вы все сложите оружие, и отдадите нам запас кокаина. Лады, конунг?
За этим странным и длинным диалогом я забылся, сделал шаг к окну. Несколько пуль врезались в подвешенное тело и в потолок. Посыпалась известка. Я отпрянул.
— Лады, конунг? — как ни в чем ни бывало повторил Кляйнберг.
— Я должен посоветоваться со своими стрелками.
— Надо же, — вполне искренне, если судить по голосу, восхитился питер. — Да ты, конунг, демократ, — он грязно выругался. — Хорошо, покудахчи со своими цыплятами… Недолго, у меня дел полон рот.
На этот раз Кляйнберг ошибся: я вовсе не демократ и советоваться со стрелками мне никогда не приходилось. Но в западне мой мозг перестроился на новую волну, словно перегорел датчик, отвечающий за субординацию между мною, конунгом Армии Московской Резервации, и моими подчиненными. Теперь я готов был не только выслушать мнение обреченных на смерть бойцов, но и прислушаться к нему.
Лица стрелков темны и нахмурены. Коридор полон страха —густого, непролазного, как Джунгли, из которых мы явились сюда.
— Я не верю ему, конунг, — горячо зашептал Белка, сверкая глазами. — Он лжет. Он не отпустит нас.
— Что ты предлагаешь?
— Прорыв…
— Какой, нахер, прорыв? — процедил сквозь зубы Джон. — Они перемочат нас, как щенков.
— Так может, вызовешься на поединок? — прошипел Белка.
— Пошел ты, — сплюнул Джон.
Бойцы зашумели, закачались, как деревья на ветру.
Новый датчик включился у меня в голове.
— Заткнитесь все, — приказал я. — Мы воспользуемся правом на поединок.
В коридоре повисла тишина, а снаружи донесся крик Кляйнберга, призывающий нас поторопиться.
— Зубов.
Самый сильный боец моего отряда уставился на меня. У Зубова худое и морщинистое лицо, а тело —крупное и мускулистое. Обычно он молчалив, но под кокаином становится буйным: в такие минуты необходимо не меньше четырех бойцов, чтобы утихомирить его.
— Зубов, ты примешь участие в поединке.
— Так точно, конунг.
Лицо Зубова не выразило ни страха, ни удивления.
— Твою мать! Ты испытываешь мое терпение, конунг.
— Не ори, Кляйнберг! Мой боец готов.
— Прекрасно! Выходи, Ахмат. И не ссы, питеры свято чтут Устав.
Ой ли?
Ни времени, ни возможности для сомнений не было. Махнув рукой, я повел отряд в короткий и, вероятно, последний поход.
Я и со мной два бойца —больше не позволял узкий дверной проем —вышли из школы первыми. Нас встретили наглые ухмылки и матерные окрики питеров, выстроившихся полукругом так, чтобы дула их автоматов глядели аккурат на выходящих (то есть на нас). Это было очень похоже на западню и мне стоило немалого усилия воли, чтоб не повернуть обратно, под защиту стен. Питеры внешне ничем не отличались от нас: такие же рожи, такие же шлемы и обмундирование.
Тот, с кем я перекрикивался едва ли не полчаса, стоял в центре полукруга и целился из АКМ мне в лоб. Не оставаясь в долгу, я взял Кляйнберга на мушку. Конунг питеров оказался невысок ростом, тщедушен, узкое лицо обрамляла козлиная бородка, маленькие глазки прятались за толстыми стеклами очков. Одно стеклышко треснуто. На нем было укороченное пальто из серой кожи с поясом. На поясе —блестящая белая пряжка в виде черепа с черной дыркой во лбу.
Кляйнберг опустил автомат.
— Я же сказал —питеры чтут Устав.
Вслед за своим конунгом оружие опустили все питеры.
— Рад этому.
Я повесил автомат на плечо: канат из нервов, до предела натянутый где-то внутри меня, немного ослаб.
