— Свойственны ли диссоциативным расстройствам вспышки ярости?
— А что было?
— Однажды он без всяких причин ударил своего друга.
— Немотивированная агрессия, гневливость. Типично.
— А могло диссоциативное расстройство повлечь за собой действия, э… творческого свойства?
— Конечно. И история искусства знает тому множество примеров. Тысячи шедевров созданы в маниакальной фазе МДП и в шизо-аффективном состоянии. При диссоциативных реакциях такое тоже случается.
— Как часто?
— Достаточно часто. Для посттравматических стрессовых расстройств характерны навязчивые гнетущие воспоминания, тяжелые сновидения и яркие повторные переживания. Люди тонкой психологической организации склонны многократно воспроизводить пережитое посредством искусства.
Есть два типа творческой реакции на психологическую травму. Первый — многовариантное воспроизведение психотравмирующей ситуации. А второй тип — синдром перенесения негативного исхода. Вот тебе два примера. У меня неоднократно лежала больная, доцент Строгановки, известный иллюстратор. К ним с мужем на дачу поздней осенью, когда в поселке уже почти никто не жил, ворвались трое ублюдков. Мужа зверски избили и заперли в бане. Женщине сломали челюсть и несколько раз изнасиловали. К нам ее перевели из челюстно-лицевой хирургии, она была в остром состоянии, совершенно неконтактна. Я назначил бензодиазепиновые транквилизаторы, потом перевел ее на имипрамин и доксепин. Через неделю она стала рисовать — в тетради, в блокноте, где придется.
Кутузов погасил окурок в чашке Петри.
— Кое-что я приобщил к истории болезни, — сказал он, — а кое-что сохранил. Вот, взгляни.
Он встал, открыл створку шкафа, взял с полки разлохмаченную стопку листков и положил перед Бравиком. Тот взял один листок, потом другой, третий. Каждый листок был смят, а после разглажен. Графика была тонкой и фотографически скрупулезной. Бравик машинально насчитал восемь брутальных порнографических сцен с крупной, коротко стриженной женщиной бальзаковского возраста.
— Это первый тип реакции, — сказал Кутузов. — А вот второй тип. Человек попал в аварию недалеко от Выборга. С ним были два сына и жена. Машину подрезали на повороте, она слетела с шоссе и перевернулась. Это произошло в первом часу ночи. Один ребенок получил рваную рану лица, второй — переломы ребер. Мужчина отделался ушибами, но его зажало в кресле. Это случилось в феврале, шел густой снег, с шоссе машину было не разглядеть. Очнулся один из детей, начал плакать. Жена временами приходила в сознание и стонала. Мужчина, пытался освободиться, дошел до исступления, разбил лицо, сорвал голос. И только часа через три старший сын пришел в себя настолько, что смог протиснуть руку к отцу и вытащить из кармана его брюк телефон. На их счастье телефон был не поврежден, заряжен и находился в зоне доступа. Мужчина продиктовал сыну номер приятеля, мальчик рассказал ему, что произошло. Приятель позвонил в Выборгскую автоинспекцию, через полчаса людей спасли. В первый раз мужчину привезла ко мне в отделение жена. Он практически не спал, много пил, горстями принимал транквилизаторы. Эпизоды диссоциативного расстройства с ним впоследствии случались трижды или четырежды. Со временем они становились все менее и менее яркими, и вот уже два года мужчина у меня не появлялся. Но что примечательно. — Кутузов взял сигаретную пачку и поставил ее на попа. — До аварии он был сценаристом на телевидении. А в периоды посттравматического расстройства он стал писать прозу. — Кутузов перевернул пачку на ребро. — Написал множество новелл, стал известен, его переводят. Но вот новеллы его… Сказать, что они мрачны, это ничего не сказать. Его даже называли «русским Стивеном Кингом».
— Так ты про этого… «Элизиум», да?
— «Элизиум», «Зашторенные окна», «Поворот к сентябрю». В критических статьях всякий раз упоминают неизменно трагический финал и угнетающие обстоятельства действия. Но я-то еще знаю другое. Я видел его домашних и нескольких друзей. Он своих героев калечит, спаивает и хоронит. А они в ноль списаны с его близких.
* * *
Они дошли до конца бульвара, обогнули грустного Гоголя в кресле и двинулись назад, к «Кропоткинской».
— Надо позвонить Худому, — сказал Гена. — Он вот-вот взломает «слоб».
— «Он вот-вот взломает слоб»… — Бравик усмехнулся, как хрюкнул. — А ты только в прозе себя пробовал?
— Как смешно.
— Не отвлекай его, сам позвонит. Да, вот еще что. Я сказал Васе, что семейный анамнез у Вовки отсутствует. Но это, видимо, не так.
— Не так? А как?
— Вспомни текст, который был в одном файле с фотографией на одесской кухне. Вовка упоминает некое свойство, передававшееся в их семье по мужской линии. Мне кажется, что он имел в виду фамильную склонность к диссоциативным расстройствам.
— А может быть, он имел в виду склонность к крепкому спиртному и одиночным восхождениям? Это все догадки, толстый. Слушай, у меня этот «слоб» не идет из головы. Что это, а? «Своевременная лоботомия»? «Слабые обороты»?
— Слобоумие, — сказал Бравик. — Ты поверхностный человек. Надо отыскивать закономерности, а тебя занимают детали.
В одном из карманов Гениной куртки приглушенно зазвонил телефон, и Гена стал лихорадочно его отыскивать.
— Да! — сказал он, вытащив телефон. — Слушаю!
— Привет, Генка, — сказал Худой. — Как дела?
— Ну? Открыл?
— Открыл, открыл. Не надо так нервничать.
— Что такое «слоб»?
— «Сашка Лобода».
— Что в файле?
— Ничего хорошего, как обычно. Справка об инвалидности.
— Чем он болел?
— Перелом височной кости. Еще там есть текст.
— Не говори сейчас. Молчи. Я предпочитаю изучать эти духоподъемные тексты коллективно.
— Я тебя хорошо понимаю. Мне тоже не нравятся Вовины тексты. Но еще меньше мне нравятся его фотографии.
— Давай встретимся у Вовки. Мы с Бравиком сейчас на «Кропоткинской». Когда ты сможешь подъехать?
— У Вовки… Ну-ну. Ладно, давай у Вовки. Через час, да? Я позвоню Никону, скажу, чтоб через час подъезжал.
— Пока.
— Погоди, — сказал Худой. — Сегодня урожайный день. Кроме файла «слоб», открылись файлы «эхо» и «лав». На три файла был один пароль.
— «Лав» это про Ольгу?
— «Лав» означает «лавина». В файле газетная статья с фотографией. Восьмого февраля две тысячи седьмого года на северном склоне Чегета сошла лавина. Под ней погибли три человека. Один из них — Паша Шевелев.
* * *
Никон ехал по набережной, в левом окне проплыли Софийская набережная и старое задание английского посольства в лесах и зеленой сетке. Зазвонил телефон.
— Да, Ген, — сказал Никон, — я уже подъезжаю. Вы где?
— Во дворе, перед домом, — сказал Гена. — Ждем тебя.
Они с Бравиком сидели на скамейке возле дома Гариваса. Из-за угла вышел Худой.
— Я скоро буду, — сказал Никон.
Навстречу стояла плотная пробка, а он свободно ехал под восемьдесят.
Над машиной пролетела темная громада Каменного моста, Никон прибавил скорости, и по другую сторону Москвы-реки понеслись назад Театр Эстрады с баннером «Девятый сезон — Норд-Ост!», фабрика «Красный Октябрь» и ЦДХ. Через четверть часа он оставил машину на Усачевке и подошел к дому. Бравик, Худой и Гена ждали у подъезда. Они поднялись на этаж, Бравик открыл дверь, друзья вошли.
— Чай заварю, — сказал Гена и ушел на кухню.
— Мне — кофе, — сказал ему вслед Худой.
Никон сел в кресло и положил ногу. Худой провел рукой по корешкам виниловых пластинок. Здесь не было ни одного репринта — только «Polydor», «Parlophon» и «HMV». Гаривас собирал пластинки битлов с первого курса, самой драгоценной была «Help!» с автографом Харрисона. Поверх пластинок лежала истрепанная книжка, «Очерки гнойной хирургии» Войно-Ясенецкого.
Бравик сел за стол, протер платком очки.
— Открывай, Вадик, — сказал он. — Начнем.
Худой поставил на стол лэптоп, включил. Никон грузно заворочался в кресле, достал из кармана брюк сигареты. С кухни, где хозяйничал Гена, слышались позвякивание чашек, хлопнула створка шкафа, зашумел закипающий чайник.
— Странно, да? — Бравик оглядел комнату. — Он сюда уже не войдет.
— Я тысячу раз приезжал сюда без него. — Худой сел на диван. — Ночевал тут без него. А сейчас — как в музее.
— Начнем с лавины, — сказал Бравик.
Худой подвигал пальцем по сенсорной панели, открыл первый файл.
Вошел Гена, присел на край стола.
— Это скан газетной страницы, — сказал Худой.
Гена наклонился к монитору.
— Твою мать… — прошептал он. — Да, это Паша.
— Куртка его. — Худой кивнул. — Оранжевая, «BASK».
— А кто эти двое? — спросил Никон.
— У Фридмана был такой шлем, — сказал Худой. — Это Костя Фридман.
