«Горы осенние…»
Горы осенние,Сжатая рожь,Стань на колени иПомни — умрешь…
Ветки под беличьейТяжестью дрожь,Звуки свирели — чьей?..Помни — умрешь…
«Душу веди мою,Кто ты — скажи?»«В ручку любимуюРуку вложи».
Природа
Для убивающих —Мне все равно, —Для заменяющихВсех погибающих,Но увядающих,Как сужденоТолько одноДно:
Я — шелестящаяЛапкой, крылом,Птица, и чаща я,Горы, и гром…Волчье и беличье,Жабье и девичье,Чье не моеЖитье-бытье?
Юная, милая,Да ни к чему:Что подарила я,Все отниму!Но благородное,Даже негодноеИ обреченноеСердце стучит
И, несравненную,Вечную, тленную,Все же вселеннуюБлагодарит.
«Куры спят и петухи…»
Куры спят и петухи,Спит собака на полу,Спят на столике стихи,Сочинитель спит в углу.
Он деревней утомлен,Он смертельно устает,Слишком ясно видит онЖесткой жизни кровь и пот.
Два вола одним ярмомВ глыбу свинчены одну,Их хозяин, хоть с кнутом,В том же старится плену.
В чистых избах гнет семьиЧасто рабства тяжелей…Визг прирезанных свинейЗдесь ласкает слух детей.
Здесь не то чтобы страшней,Чем в тревоге городской,Здесь жестокость жизни всейНе прикрыта суетой.
«Как часто я не чувствую греха…»
Как часто я не чувствую греха,Когда он хочет глубже затаиться:Бывают дни, когда слова и лицаСлиняли, стерты — и душа тиха.
А тут бы ей, казалось, бить в набат,Будить меня, будить во мне тревогу:— Очнись, очнись, ты потерял дорогу,Не стой на месте, лучше уж назад!
Но то ли я устал, на самом деле,Иль голоса души не узнаю, —В такие дни, плывущие без цели,Мне на земле спокойно, как в раю.
В такие дни я забываю СловоИ, радуясь безумью своему,Я думаю: чего же тут плохого,Да я ведь счастлив, судя по всему.
Всё кажется — еще, еще немного,И даже память бедствий и заботВо мне изгладится. И вдруг тревогаМеня стыдом и страхом обожжет.
И, глядя в ту недальнюю усталость,В то самолюбованье, тот покой, —Я в ужасе: как мало оставалось,Чтоб задремал навеки дух живой.
«И лес, и я, и небо — в тишине…»
И лес, и я, и небо — в тишине.Но зреет, нарастает, накатилось:В ветвях, и над ветвями, и во мнеВдруг что-то звучное зашевелилось.
Природа, я не знаю отчего,Ты для меня чудовище чужое.Мне страшно отдаленья твоего,Мы чувствуем по-разному. Нас двое.
Все длится непонятная борьба,И вдруг — нежданное согласованье,Когда твоих березок худобаПечалит больше, чем свое страданье,
Когда в лесу такое, как сейчас,Вдруг в жизнь вмешается невнятным гудом,И где-то над собой каким-то чудомСебя и лес я чувствую зараз.
Немая, ну а ты в минуты эти,Ты видишь ли, как я, что все на светеТаинственно сближающий магнит,Не в нас самих, что с нами кто-то третий,Тот, кто разъединенных единит?
1930–1934
«Без проблеска надежды в агонии…»
Без проблеска надежды в агонии,Когда кричать уже не стало сил,Последний час Европы и РоссииДля Блока наступил.
И человека мы похоронили,И мир погас (не только в нем),И, равнодушные к его могиле,Трезвей и проще мы живем.
Но тень его, печально-роковая,Сопровождает нас из года в годИ, все яснее предостерегая,О нашем жребии поет.
«Снег передвинулся и вниз…»
Снег передвинулся и внизСползает по наклонной жести,Садится голубь на карнизИ дремлет на пригретом месте.
И капель тысячи горстейПод ветром сыплются с ветвей…
Но этого всего с кроватиНе видно. Маятник стучит,И мало воздуха в палате,И умирающий хрипит.
«И добродетель так слепа…»
И добродетель так слепа,Что зверского не знает чуда,И наша злоба так глупа,Что видит все глазами блуда,А чудо истинное в том,Что, как бы ни казалось худоИ то, и это, — мы живем.Да что там: с болью и стыдомЗа жизнь цепляемся, покудаСмерть не поставит на своем.
«Когда устанет воробей…»
Когда устанет воробейОбтачивать сухую корку,Среди играющих детей —По их лопаткам и ведерку —
Поскачет он, прощебетав,И, это тихо наблюдая,Твою соседку за рукавПотянет девочка худая,
И ты увидишь мать и дочьОни бедны, их плечи узки,И невозможно им помочь…Но ты ведь литератор русский —
На профиль первой и второйТы смотришь с горечью такой,Как будто здесь, на этом свете(Опомнись, мало ли таких),Мы перед совестью в ответеЗа долю каждого из них.
«У газетчиц в каждом ворохе…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
