В первое утро они встали чуть свет: репетиции должны были начаться пораньше, так как Сальти, дирижировавшему оркестром, нужно было в тот же вечер присутствовать в Риме на очень важном концерте. Они воспользовались попутной лодкой, доверху загруженной фруктами и овощами, направлявшейся на городской рынок. Усевшись на ящики с бледно-зеленым салатом, они плыли в то утро в запахе арбузов; молчаливые женщины жарили баклажаны в передней части лодки, и дым в холодном воздухе столбом поднимался вверх. Орландо заговорил с одним матросом; тот предложил Кароле апельсин, и этот плод показался ей в ту минуту единственным ярким пятном на сером фоне — шар цвета киновари, частичка солнца, в которую тотчас же впились ее зубы.
Карола одна гуляла по Венеции.
Возле фонтанов, располагавшихся в центре небольших площадей, ее то и дело окликали мужчины. Ей казалось, что все они одной масти: плоские животы, одинаковые брови дугой, похожий девический смех. Она заходила в магазины: в «Виа Фалли» она перемерила с десяток самых красивых в мире пар обуви, долго разглядывала свои ноги, обутые в серебро, замшу, вельвет, усыпанные звездами, увитые хищными лентами… В конце концов она решилась купить пару баскетбольных кроссовок за три тысячи лир на одном продуваемом всеми ветрами прилавке позади Кампо Сан Паоло. Потом накупила подарков для Орландо: майку со скабрезным изображением Микки и Минни, роскошную акварель XVIII века и обнаруженную в лавке у букиниста брошюру, которая называлась «Научитесь петь за 10 уроков и удивите своих близких».
…Карола быстро оделась. Натале разговаривал по телефону. Это было сумасшедшее время: до восьми тридцати Джанни блокировал телефоны, но сразу же после включения те начинали дребезжать.
— Хочешь сегодня пообедать с нами?
Она отказалась. Ей было известно, что фактически репетиции продолжались и во время коротких перекусок, происходивших в заднем зале ресторана «Чигги». Он рассказывал ей про эти молниеносные обеды, во время которых испанский баритон набивал брюхо скампи, Томас Сведон методично жевал свое карпаччо, запивая холодным чаем, а Ирина Воралеску, румынская певица, играющая Шарлоту, возилась с маленьким стаканчиком обезжиренного йогурта, параллельно упражняясь в произношении. У нее был блестящий тембр голоса, но ее форте скорее заставляли звенеть люстры, нежели внушали волнение — такова была новая американская манера пения, ставившая во главу угла безукоризненную технику и мощь вокала. Два года, проведенные Воралеску в Америке, не прошли даром: какой-то миланский журналист написал, что она ноет, как девица из группы поддержки бейсбольной команды «Нью-Йоркские гиганты» после победы над «Ред Скинз». Хотя это была неправда, ведь Сальти умело сдерживал этот подхватывающий ее временами поток неуемной энергии. Они с Орландо разговаривали по-французски, и певец имел возможность оценить застенчивость этой хорошенькой миниатюрной женщины с темными глазами и стальными нотками в голосе.
…Карола набросила куртку, подбитую мольтоном, и замотала вокруг шеи шарф. Она вернется сюда за два часа до спектакля, чтобы успеть переодеться. Орландо уже вручил ей билет: для нее было зарезервировано место в четвертом ряду партера. Сегодня она впервые увидит и услышит Орландо на сцене.
— Поторопись, на лодке уже завели мотор…
Еще один последний взмах расческой, и она вышла, минуя спальню и обе комнаты анфилады, ведущей в холл. Повсюду было пусто, зеркала отражали потускневшую позолоту лепнины на потолке и фрески, усеянные пятнами плесени; над дверью Юпитер с побитым оспинами лицом простер над ней мускулистую руку, из которой угрожающе вырывалась молния. Раньше дворец принадлежал одной вельможной семье, однако та продала его после наводнения 1967 года. Мебель и картины, следы от которых еще виднелись на обоях, разошлись с молотка. Это Джанни пришла в голову идея снять для Натале единственную хорошо сохранившуюся комнату в здании — шикарную спальню, где по-прежнему царила былая роскошь… Палаццо Ферраджи умирал; осенние туманы, дожди, ветры и прибой скоро подточат эти заброшенные стены…
Карола вышла на улицу и спустилась к пристани. Орландо, уже забравшийся в «мотоскафо», помог ей подняться на планширь, и они вместе устроились на корме. Она уловила восхищенный взгляд венецианца, правившего судном…
— Buongiorno, Signorina…
— Buongiorno.
Орландо восхищенно присвистнул.
— Ты делаешь успехи!
— Buongiorno, buonasera, Scala di Milano, gorgonzola, e perfavore…
— Изумлен и повержен.
Она положила голову ему на плечо, и лодка устремилась в море. Венеция приближалась к ним в ослепительном солнечном свете, проступая сквозь водную пыль, поднятую форштевнем.
Орландо обнимает молодую женщину, скорость растет, и ветер дует еще сильнее; нос корабля портновскими ножницами разрезает атлас лагуны.
Орландо поворачивается к Кароле.
— Io ti amo, — говорит он. — Capisci?
— Molto bene.
Чайка, взлетев со сваи, торчащей из ила, взмывает вверх, прямо к солнцу.
Еще не было и шести, когда Карола, наняв гондолу, вернулась на остров. Убедив себя, что венецианец ее не сильно облапошил, она, насвистывая, вошла во дворец. Уже стемнело, и ей пришлось зажечь желтоватые лампочки, которые свисали с потолка на долгих нитях, заменяя прежние люстры. Войдя в спальню, она удивилась, насколько здесь было светло: луна освещала колонны, на которых крепился полог, серебристыми искрами отражалась в старинных железных оправах комодов.
Карола бросила на кровать свои дневные покупки: четыре пары чулок, блок легких сигарет и итальянский словарь весом в два кило. Открыла воду в ванной и посмотрелась в зеркало. Вечерний холод румянил ее щеки; она состроила гримасу своему отражению и тут же вспомнила о сестре. У нее не было времени попрощаться с Маргарет, но ничего, позже она пошлет ей письмо. В конце концов, это уже неважно, теперь она живет в другом измерении, куда младшая сестра никогда не попадет. Сама жизнь диктовала ей условия: лишь наотрез отказавшись от прошлого, она могла дышать полной грудью. Ей понадобилось тридцать лет, чтобы понять простую истину: повернув обратно, уже никогда не достигнешь заветной цели.
Ванна заполнялась, и зеленые прожилки мрамора колыхались под теплой водой. Она расстегнула пряжку на ремне и выскользнула из брюк.
Нынче вечером — «Вертер». Потом будет прием, они поужинают на острове Лидо с остальной труппой и вернутся на моторной лодке, на которой уплыли сегодня утром. Потом, как и каждый вечер, будут заниматься любовью до изнеможения, а после она будет вслушиваться в посапывание Орландо, пока сама не погрузится в тишину и темноту.
Она расстегнула свою клетчатую рубашку. Прощаясь сегодня утром, он сказал ей: «До вечера, ковбой!» Завтра она купит себе ковбойские сапоги из коричневой кожи; сегодня она уже видела такие в витрине Пьяцца дель…
Она протянула руку к крану и перекрыла воду.
Ей не показалось: в спальне звонил телефон.
Карола не знала, как долго дребезжал аппарат, прежде чем она его услышала; у двери она прихватила халат Орландо и набросила его на плечи. Наверное, это звонил он — в это время он как раз должен был вернуться в гримерку. Видимо, просто набрал номер, чтобы еще раз сказать, что любит ее.
— Алло…
По потрескиванию на линии она тут же поняла, что звонили издалека. Странное впечатление: ей почудилось, будто голос доносился из темной, обитой тканью комнаты. Смешно, конечно, но эхо было прелюбопытное.
Она тихонько присела на подлокотник кресла.
— Алло…
Откуда взялся этот страх? Сначала, словно от усталости, появилась дрожь в ногах. Да, сегодня днем она много ходила пешком, но причина была не только в этом. Мурашки ползли вверх по ногам, и она знала: когда страх комком соберется в животе, это будет невыносимо.
— Слушаю.
Из трубки донеслось дыхание, сдержанное сиплое дыхание человека на волоске от смерти, когда кажется, что эта тонкая нить вот-вот оборвется.
— Мне нужна Карола Кюн.
Никогда прежде она не слыхала этого приглушенного гнусавого голоса, принадлежавшего, казалось, какой-то злой и своенравной девчонке. Звуки лились медленно, словно говорящая соединяла между собой слоги, смысл которых был ей неведом.
— Это я. Кто говорит?
Вновь молчание. Глаза Каролы уставились на совершенный круг луны, сиявший в окне. Несмотря на ясность неба, на нем не было видно ни единой звездочки, лишь этот ледяной шар, излучающий бесконечных холод.
— Ты не помнишь моего голоса…
Те же раздельные слоги; для женщины на другом конце провода слова не имели ни смысла, ни тепла, и уже никогда не обретут их. Что-то недоброе исходило от нее, нужно было поскорее избавиться от этого наваждения.
Повесить трубку.
Карола попыталась разжать пальцы, сжимавшие трубку.
