По словам видного народовольца Льва Тихомирова (ставшего позже монархистом), Михайлов хорошо понимал, что осторожность, осмотрительность и практичность составляли для существования революционной организации необходимое условие. Этих качеств он требовал от каждого революционера. Сам был чрезвычайно осмотрителен и практичен и постоянно замечал ошибки других и указывал на них. Не признавал никакой небрежности, считая это нечестностью по отношению к организации, недостаточной преданностью революционному делу.
Например, когда один товарищ иногда заходил проведать жену свою, находившуюся под надзором, Михайлов возмущался:
— Он шляется к жене, где его стерегут и могут забрать; наконец его могут проследить на другие квартиры!
Такие поступки он считал преступной подлостью. Его особенно огорчало, когда она исходила от человека, которого он глубоко уважал. Против подобной неряшливости Михайлов постоянно выступал и, по словам Тихомирова, «оставался каким-то ревизором революционной конспирации. Даже сам порой говорил совершенно серьезно: "Ах, если бы меня назначили инспектором для наблюдения за порядком в организации!"».
Порой ему предоставляли право такого наблюдения, и тогда он следил по улицам за товарищами, чтобы убедиться в их осторожности. Однажды его соратник А. Квятковский заметил эту слежку, чем несказанно обрадовал Михайлова. Но зато беда, если кто-нибудь не обращал внимания на то; что за ним наблюдают. За такую провинность он не уставал упрекать, повторяя, что революционеру необходимо соблюдать конспирацию не только ради собственной безопасности, но и для того, чтобы невольно не выдать товарищей.
Иногда он на улице он мог неожиданно заставить своего спутника читать вывески и рассматривать физиономии на разных расстояниях. Если оказывалось, что человек близорук, следовало указание: «Ну, брат, очки покупай непременно». И не просто давал рекомендацию, но и добивался, чтобы она была исполнена.
Один близорукий заявил, что доктор запретил ему носить очки, под страхом ослепнуть совсем. Михайлов настаивал: «Ну, откажись от таких дел, где нужно посещать конспиративные квартиры. Делай что-нибудь другое». Но тут выяснилось, что этот человек нужен именно как связной, посещающий подобные квартиры.
— Ну, тогда непременно нужны очки или пенсне. Обязательно!
— Покорно благодарю, я не желаю ослепнуть.
— Ослепнешь? — вспылил Михайлов. — Тогда выходи в отставку. Нам из-за твоих глаз не проваливать организацию. — И обратился к товарищам с предложением: «Обязать его носить очки необходимого номера».
Впервые входя в квартиру к товарищу, он тотчас осматривал все углы, простукивал стену, чтобы убедиться, достаточно ли она толста, прислушивался, не слышно ли разговоров соседей по квартире, выходил с той же целью на лестницу. Делал замечание: «У вас народу столько бывает, а ход всего один: это невозможно».
Еще хуже, если квартира была без воды. Значит, дворник будет лишний раз заходить, а кто не знает, что ему полагается докладывать полиции о всяческих подозрительных лицах. Особенно внимательно следил Михайлов за «знаками» — сигналами безопасности, которые снимаются, если квартира в опасности. По его мнению, квартиры, где их нет, не следует посещать.
Он не обращал ни малейшего внимания на шутки и насмешки в свой адрес, которые позволяли себе некоторые революционеры в его адрес. Иногда хозяева раскритикованной им квартиры не хотели даже говорить с ним, но он все-таки преспокойно заходил к ним, чтобы убедиться, что его указания выполнены. Если не все обстояло благополучно, он весьма обстоятельно повторял свои соображения нахмуренным хозяевам. «Ну что, вы кончили? Больше ничего?» — торопили они его, желая, чтобы незваный гость поскорее убирался. «Да, я кончил, только теперь уже время обедать. Я бы остался, если не возражаете».
Михайлов говорил это совершенно откровенно, с чистым сердцем. Он не допускал мысли, что кто-нибудь посмеет всерьез рассердиться за исполнение человеком обязанности охранять безопасность тайной организации. Конечно, соблюдать конспирацию, меры безопасности скучно, выслушивать замечания неприятно. Ничего удивительного, что у людей по этой причине портится настроение. Но сердиться за правильные замечания на того, кто их сделал, совершенно несправедливо. С таким же успехом можно обижаться на доктора, поставившего неприятный для вас диагноз. Порядочному человеку самому будет стыдно, если он позволит себе поссориться из-за дельных указаний. Так рассуждал Михайлов. Он был профессиональным конспиратором и требовал этого от своих товарищей.
И хотя ему приходилось ежедневно с кем-нибудь ругаться, а то и ссориться, он пользовался огромным авторитетом и большим уважением у всех членов организации.
Вот свидетельство Тихомирова: «Из конспирации А.Д. (Михайлов. — Р.Б.) создал целую науку. Он… выработал в себе способность одним взглядом отличать знакомые лица в целой толпе. Петербург он знал, как рыба свой пруд. У него был составлен огромный список проходных дворов и домов (штук 300), и он все это помнил наизусть. Покойный Халтурин передавал нам однажды, как он следил за А.Д. (у Халтурина тоже были эти привычки — контролировать других); тот немедленно заметил его. Халтурин с приятной улыбкой знатока рассказывал, до чего ловко А.Д. изыскивал случаи смотреть позади себя, совершенно естественно, то будто взглянуть на красивую барыню, то поправивши шляпу и т.д.; в конце концов, он исчез — черт его знает, куда он девался… А нужно сказать, что Халтурин тоже был мастер выслеживать.
Проходными дворами и домами А.Д. пользовался артистически. Один человек, спасенный А.Д. от ареста, рассказывал нам, как это произошло. Я должен был сбежать с квартиры и скоро заметил упорное преследование. Я сел в конку, потом на извозчика. Ничего не помогло. Наконец мне удалось, бегом пробежавши рынок, вскочить в вагон с другой стороны; я потерял из виду своего преследователя, но не успел вздохнуть свободно, как вдруг входит в вагон шпион, прекрасно мне известный: он постоянно присутствовал при всех проездах царя и выследил меня на мою квартиру, откуда я сбежал. Я был в полном отчаянии, но в то же мгновение совершенно неожиданно вижу — идет по улице А.Д. Я выскочил из вагона с другого конца и побежал вдогонку. Догнал, прохожу быстро мимо и говорю, не поворачивая головы: Меня ловят. А.Д., тоже не взглянувши на меня, ответил: Иди скоро вперед. Я пошел. Он, оказалось, в это время осмотрелся, что такое за мной делается. Через минуту он догоняет меня, проходит мимо и говорит: Номер 37, во двор, через двор на Фонтанку, № 50, опять во двор. Догоню. (№№, впрочем, я уже позабыл). Я пошел, увидел скоро № 37, иду во двор, который оказался очень тесным с какими-то закоулками, и, в конце концов, — я неожиданно очутился на Фонтанке… Тут я в первый раз поверил в свое спасение. Торопясь, я уже не следил за собой, а только старался как можно скорее идти. Скоро по Фонтанке оказался другой заворот, а за ним № 50: прекрасное место, чтобы исчезнуть неожиданно. Вхожу во двор, смотрю, а там уже стоит А.Д.; оказалось, что двор также проходной в какой-то переулок. Выходи в переулок, — говорит Ал. Дм., — нанимай извозчика, куда-нибудь поблизости от такой-то квартиры, сам же выбежал на Фонтанку и осмотрелся. Пока я нанял извозчика, он возвратился и отвез меня на квартиру… где я и остался».
Сам Александр Михайлов однажды допустил оплошность, понадеявшись на свое искусство конспирации, что стоило ему жизни. Но это уже другая история. Главное, что на его примере особенно ясно видно, что тайная организация революционеров стала профессиональной.
* * *
…Самодержавная власть давала царю возможность использовать огромные финансовые средства в своих личных целях. Вот и Александр II осенью 1880 года перевел в Государственный банк на имя Екатерины Михайловны Долгоруковой 3,3 миллиона рублей с пометкой: «Ей одной я даю право распоряжаться этим капиталом при моей жизни и после моей смерти».
Отдадим должное его заботе о будущем морганатической супруги и детей от нее (возможно, из опасения за свою жизнь). Однако невольно закрадывается мысль: если уж император — помазанник Божий, если царствует он Божьей милостью, если он, как принято было считать, по-отечески относится к своему народу, то не слишком ли самовольно распоряжается он государственными средствами?
Клеймя революционные идеи и прославляя царя-Освободителя, поэт-философ Федор Тютчев писал:
О, этот век, воспитанный в крамолах,Век без души, с озлобленным умом,На площадях, в палатах, на престолах —Везде он правды личным стал врагом!Но есть еще один приют державный,Для Правды есть один святой алтарь:В твоей душе он, Царь наш православный,Наш благодушный, честный Русский Царь!
Н.И. Черняев в статье «Мистика, идеалы и поэзия русского Самодержавия» (1904), приведя эти стихи, предпослал им такое суждение:
