Юрка снова приступает к работе, а я, стараясь громко не журчать, стесняясь его, то и дело оглядываясь, опасаясь – как бы ненароком в сени не вышла баба Катя, стою у ведёрка за лестницей, ведущей на чердак дома.
Совершив своё писсуарное дело, удивляясь и радуясь упругости и янтарности струи, бьющей в боковину ведра, чувствую заметное улучшение настроения. «Вот он, оказывается, где источник хорошего настроения – в мочевом пузыре!»
Взяв вторую лопату, стоящую в углу, я подхожу к двери, и только тут до меня доходит, почему во всех домах посёлка они распахиваются внутрь.
Примерно через полчаса – дорожки расчищены, а мышцы радостно погуживают от интенсивной и спорой работы. Аппетит разыгрался нешуточный – не менее, чем на быка, ну, на худой конец – на бычка, зажаренного целиком на вертеле.
По очереди умывшись тёплой водой и сменив влажную от пота одежду, под привычное ворчание бабы Кати о том, что «самовар, поди, уж остыл», рассаживаемся за столом, на котором добродушно попыхивает паром, побулькивает кипятком полуведёрный блестящий «генерал». Сверху, на его конфорке, преет средних размеров цветастый керамический заварник. Рядом с пыхтящим самоваром – большая сковорода с румяной с боков картошечкой, нарезанной крупными ломтиками, и мясо! Хрусткая квашеная капустка с брусникой. Солёные огурчики, рыжики…
Не заставив себя долго ждать, приступаем к трапезе и вскорости освобождаем от еды почти всю посуду. После чего с наслаждением начинаем отпиваться крепким плиточным чаем, забелённым тёплым молоком.
Я даже попробовал выпить очередную чашку с камешками, как это делала баба Катя. Однако глотать, по определению деда Нормайкина, «голимый кипяток», так и не смог.
– Отдыхайте покамест, ребята. А часика через три – глядишь и банька поспеет. После парной и отобедаем по-настоящему, – поглаживает Василий Спиридонович живот.
Сообщение о бане, о том, что она уже топится, вызывает в моей душе сладостное умиротворение. Упоминание же об обеде – внутреннее отторжение. Кажется, что после такого обильного завтрака, и то только очень лениво, можно разве что подумать об ужине…
Дед, усаживаясь у окна и поглядывая на дым, идущий из банной трубы, продолжает благодушествовать:
– После промысла банька – первое дело. Все хвори видимые и невидимые выгонит. Недаром же говорят: «Баня парит. Баня правит…»
– Я – на метеостанцию. Надо, чтоб они радиограмму в промхоз дали, что мы уже на месте, – ни к кому конкретно не обращаясь, говорит Юрка, одевая у дверей, ведущих в сени, свою куртку и снова трогая рукой рыжеватую бороду.
– По дому ничего не надо сделать? – спрашиваю я деда после ухода Юрки.
– Отдохни маленько. Дай еде улечься. А посля, если хочешь, дров поколи. Работа по дому всегда сыщется… А я пойду баньку пошурудю. Дровец ещё в печку подброшу, а то, гляжу, дымок едва сочится. Видно, прогорело всё.
Под навесом дровяника, куда почти не намело снега, я тяжёлым колуном рассыпаю на звонкие чистые сосновые поленья большие тёмные круглые чурки, покрытые с боков красноватой корой.
Когда образуется изрядная горка дров, аккуратно, как было у деда, укладываю их сверху высокой поленницы, расположенной у задней стенки дровяника.
Сорвав, как говорится, охотку и чувствуя одновременно и лёгкую усталость, и радость во всём теле, решаю прогуляться в местную библиотеку – взять почитать какую-нибудь интересную книжку, да зайти на почту – купить конверты. Одно письмо, «с края географии», планирую отправить домой, второе – одной прелестной девушке, студентке мединститута, считающейся на тот период времени моей «зазнобой».
Проблемы с довольно редкой бородой меня, как Юрку, совсем не терзают – я твёрдо решил сбрить её сразу же после бани. Будь у меня такая борода, как у моего напарника, я бы её непременно оставил. А тут – на щеках проплешины, едва прикрытые редкой растительностью неясного цвета… Усы ещё – туда-сюда. Их, может, и пощажу. Видимо, такая немогучая волосатость у меня на лице от моих далёких калмыцких предков по материнской линии.
В своё время российская императрица Елизавета Петровна, ведя Семилетнюю войну с прусским королём Фридрихом II, несмотря на то, что калмыки были буддисты, а не православные, «поголовно поверстала» их в казаки. А те потом первыми, как пишут историки, «на своих быстрых низкорослых лошадях, в мохнатых меховых шапках и развевающихся на скаку цветастых халатах, пронзительно гикая, ворвались на улицы Берлина».
Среди этих казаков, лавиной промчавшихся по столице Бранденбургско-Прусского королевства, был и мой далёкий предок.
За оградой двора, где ветру не было никаких препятствий, мир предстал ослепительно-белым, ровным и новым. С «выметенной» до твёрдой сероватой корочки дорогой, кое-где лишь, в углублениях, где было укрытие, припорошенной ночным летучим снегом. И эти «лоскуты» разной величины то там, то сям белели на дороге…
От созерцания всего этого великолепия вместо библиотеки я направил свои стопы совсем в другую сторону… К маяку, стоящему рядом с метеостанцией на мысу. Словно белая свеча стоял он на вершине, хоть и не очень высоких, но зато отвесных скал…
Уже сделав несколько шагов прочь от ограды, я услышал за спиной нетерпеливый скулёж. Оглянувшись, увидел, как в щель закрытой на верёвочную петлю калитки пытается протиснуться наш, повзрослевший за время промысла, но всё ещё бестолковый щен Шарик.
Всё-таки выбравшись наружу, он весело завилял хвостом и с радостным лаем со всех ног припустил ко мне.
– Ну, пойдём, пойдём вместе, – погладил я восторженно скулящего, подпрыгивающего и то и дело норовящего лизнуть меня в лицо Шарика. – Сходим на реку. К маяку поднимемся. Посмотрим сверху на пролив. Красота-то какая!..
Раза два во время нашей дружеской «беседы» псу всё же удалось лизнуть меня в подбородок своим горячим языком. И только после этого, за что неизвестно, выразив мне свою признательность, он немного угомонился.
Довольно широкое устье реки было до самого залива покрыто чистым зеленовато-голубоватым льдом. Разбежавшись на последних метрах берега, я заскользил по нему поперёк реки на своих отполированных многими километрами пути улах. Мой четвероногий друг тоже бегом устремился за мной! Однако на гладком льду его лапы разъехались в стороны, и он плюхнулся на мягкую, светлую шёрстку брюха. Так, с растопыренными лапами, он и прокатил немного за мной…
Осторожно встав на ноги, Шарик сначала нюхнул, а потом с видимым удовольствием несколько раз лизнул лёд, который чуть поодаль, в полосе припая был уже совсем другого – желтоватого цвета. Такого же, как ледяные наросты, напоминающие подтёки оплывшего на подсвечник парафина. «Подтеки» эти обрамляли нижнюю часть прибрежных скал мыса, вдающегося в залив с правого берега реки Ботчи, на который мы с Шариком и держали путь.
Я ещё раз, теперь уже по льду, а поэтому не так сильно, сумел разогнаться и снова, наискосок, радостно, как в детстве с горки, заскользил по его глади, достигнув в середине реки полосы припая, с противоположного конца омываемого ленивыми, сероватого цвета, морскими волнами.
Шарик, смешно оскальзываясь, подбежал ко мне и лизнул неровный, бугристый, шершавый лёд. Недоумённо завертев головой, он раза три, слегка приседая на передних лапах, тявкнул на него.
– Что, брат, солоновато? Не то, что на реке?.. Это уже лёд морской. Его не полижешь в своё удовольствие. Кстати, а не предпринять ли нам прямое восхождение к маяку прямо отсюда, со стороны залива? Тем более, что при ближайшем рассмотрении скалушка эта не такая уж отвесная, а в некоторых местах – даже довольно пологая…
Шарик, задрав морду, внимательно слушал и время от времени поворачивал голову туда-сюда, не то тужась понять, не то во всём соглашаясь с моими доводами.
– Ну, раз вы, сэр, не против – дискуссия окончена. Вперёд! – скомандовал я. И мы стали взбираться по едва заметной и пока не очень крутой, но, похоже, давно уже никем не используемой тропке.
Почти у самой – плоской в том месте – макушки скалы она бесследно исчезла, и мы остановились, чтоб перевести дух…
Для достижения самой вершины, от которой нас отделяло не более двух метров, надо было, найдя опору, подтянуться на руках. Сделав ещё несколько полушагов, я забросил наверх Шарика, а потом и сам, ухватившись за уступ и подтянув тело, улёгся грудью на камень вершины…
Каково же было моё изумление, когда на штурмуемом мной «Эвересте», на его гладкой, как стол, поверхности, буквально в нескольких метрах от себя я увидел морду пёстрой, довольно худой коровы, огромными удивлёнными глазами с любопытством разглядывающей меня, а вернее – мою голову и туловище, возникшие вдруг снизу.
Когда я обозначился на выступе полностью – животина потеряла ко мне всякий интерес и снова принялась жевать сено. Добрая охапка которого лежала перед ней у самого прясла, отделяющего метеостанцевскую корову от недалёкого края скалы.
