Кроме этой – метров десять на десять – загородки в три жердины, с заднего конца которой начиналась едва заметная, петляющая и полого спускающаяся вниз, к реке, дорога, – никаких строений поблизости больше не было.
Корова как-то нехотя, но в то же время – очень энергично ворочая челюстями, словно взяла на себя повышенное обязательство – уничтожить охапку сена в кратчайшие сроки, хрустела им, не обращая больше на нас с Шариком ни малейшего внимания.
В отместку за такое пренебрежительное отношение «сеньоры», мы тоже повернулись к ней и к маяку, стоящему чуть в стороне от изгороди, спиной. И стали, словно горные орлы, любоваться морским простором. Пытаясь дотянуться взглядом до невидимой земли – острова Сахалин, лежащей там, за проливом.
* * *
«Я был так одинок той весной, – особенно после прочтения письма, такого грустного и нежного письма от Таи, пришедшего в Гроссевичи ещё перед Новым годом и пролежавшего в ожидании меня на подоконнике у деда Нормайкина больше двух месяцев, до окончания промыслового сезона, – что мне всё время хотелось быть одному. Чьё-то присутствие тяготило меня.
Я уходил на берег Татарского пролива и часами смотрел на туманное, курящееся море, как будто там, за ним, находилась счастливая страна, в которой не бывает сереньких подробностей жизни, её нелепых порою случайностей. И где люди понимают друг друга почти без слов, проживая годы, наполненные любовью и прекрасными надеждами, которым суждено сбываться…
Иногда вдали, на серо-синем фоне неба и воды, возникал корабль и, медленно паря белым призраком над водой, двигался параллельно берегу.
Я пытался вообразить себе жизнь на этом большом корабле. И она мне представлялась обязательно счастливой: весёлой, беззаботной, насыщенной хорошей музыкой, хорошим вином и едой, со светлой, блестящей деревянными, идеально отполированными панелями, просторной кают-компанией, где собираются вечерами красивые, остроумные, необыкновенные, хорошо одетые люди…
Виделось мне, и как кто-то с кем-то сидит с полумраке вдвоём в тёплой, уютной, чисто прибранной каюте и говорит вполголоса о разных пустяках… В руках этих двоих – по бокалу красного вина, вспыхивающего то и дело от света настольной лампы рубиновым блеском… И, глядя в широкий квадратный иллюминатор на этот берег, девушка, обращаясь к своему спутнику, тихо произносит: «Господи, какой унылый вид…»
Эти двое в моих мечтах всегда в конце концов оказывались мной и Таей…
Корабль исчезал, а я, уже изрядно продрогший, начинал энергично ходить по кромке берега, стараясь подставлять солёному морскому ветру не лицо, а спину.
Через какое-то время я начинал, выхаживая, выписывать в нетронутом снегу большие буквы, из которых складывалось имя: ТАЯ. Мне казалось, что такие, примерно двухметровый высоты, буквы можно увидеть даже с далеко плывущего корабля…
Когда на следующий день я приходил на берег, Таи там уже обычно не было. Её имя заметало за ночь снегом и выравнивало ветром. И всё снова становилось первозданным, как в далекий день творения. Белый, ровный, пустынный берег с одиноким человеком на нём…
И вновь, стремясь переупрямить снег и ветер, я вытаптывал в плотном снегу весеннее имя ТАЯ. И снова, видя теперь уже на просветлённом синем море белый пароход, предполагал, что кто-нибудь хотя б в бинокль, сможет разглядеть на этом грустном берегу загадочное это имя… И, погружаясь вновь в мечты – это единственное тогдашнее лекарство от моей тоски, я заходил в них ещё дальше. И мне уже почти реально представлялось, что я сумел написать хорошую, даже очень хорошую, книгу, которую читают, о которой спорят… И имя автора уже известно многим, даже очень многим. И не только в нашей стране, но и за рубежом, потому что книга об уникальных, мало кем из пишущей братии знаемых по-настоящему делах. Об охоте, охотниках, их такой нелёгкой, но такой порой захватывающей жизни в тайге, где тебя на каждом шагу может подстерегать смертельная опасность, от постоянного ожидания которой твои ощущения вроде бы притупляются. А на самом деле – становятся ещё острей… И обязательно в этой книге должны быть и орочи, и удэгейцы, с которыми мне приходилось вместе быть. Видеть всю их детскую наивность, доверчивость, предельную честность и доброту… Одним словом, в этой книге должно быть всё то, о чём я знаю уже достаточно полно и хорошо. О повадках и характере зверей, о привычках и поведении собак. О мыслях в тиши занесённого снегом зимовья, когда ты в нём один… И о тех сложных чувствах – когда почти неразличима грань между охотой и убийством зверя, если ты не оставляешь ему никакого шанса, никакого права на защиту… Вспомнить хотя бы того могучего лося, который за заведомо неравные шансы борьбы сумел мне всё же отомстить… после своей смерти…
Я был тогда без собак, но по свежим следам легко выследил зверя…
Перед тем как подойти к поляне – среди чащи, на которой я его потом и увидел, я обнаружил ещё парящий помёт и понял, что лось совсем близко. Обогнув с подветренной стороны поляну, я уже почти наверняка знал, что он находится там… Тихо, так, чтоб с неё не упал даже снег, я чуть-чуть пригнул тяжелую еловую ветвь, мешающую обзору. Почти посредине открытого пространства я увидел красивого, гордого, с могучими лопатообразными рогами сохатого. Он стоял боком ко мне. Высокий, стройный, сильный зверь мягкими губами, словно целуя гладкий ствол молодой осины, сгрызал с неё сочную кору…
Я бесшумно присел. Так, чтобы ствол карабина был меж двух еловых лап. Уперев локоть левой руки, придерживающей цевьё, в колено, я не спеша стал подводить мушку под правую лопатку зверя. Я ведь уже говорил, что он стоял ко мне боком. Очень удобно для выстрела. Весь он был передо мной, как на ладони. Промазать же с такого расстояния я не мог. Как почти никогда, даже по движущим мишеням, не промахивался в тире, выигрывая разные несущественные призы.
В момент прицеливания, пока мушка ещё не замерла в нужном месте, лось отодрал от ствола зеленоватый лоскут коры и, запрокинув голову и почти касаясь концами рогов спины, стал с наслаждением, как будто бы даже улыбаясь, зажмурившись от удовольствия, перетирать своими крепкими зубами это лакомство, лента которого снаружи становилась всё меньше и меньше, постепенно исчезая в нём…
«Смерть – прекрасна в минуту блаженства!» – вспомнил я не то чьи-то стихи, не то свои давно прокрученные мысли, скинув на снег рукавичку с правой руки. Палец привычно лёг на холодный спусковой крючок, прильнув к нему, став с ним одним целым. В этот момент я уже, казалось, не замечал ни серебристую, плотную, подрагивающую на спине и боках от удовольствия мелкими волнами, шерсть лося, ни его высокие стройные ноги. Я видел только несколько сот килограмм отличного мяса, которого с избытком хватит мне на весь период промысла.
Я начал плавно давить на спусковой крючок, и в это время лось вдруг повернул голову в мою сторону…
Я увидел его огромные, словно поглотившие меня полностью, грустные карие глаза, в которых отразилось удивление… Хотя что он мог увидеть, чему мог удивиться в предпоследний миг своей жизни? Разве что короткой вспышке пламени, выплеснувшейся вместе с пулей из недрогнувшего в моих руках ствола карабина…
Через секунды после выстрела голова лося грузно опустилась на грудь, словно тяжесть рогов сделалась для него непомерной. Передние ноги, чуть раньше задних, подрубились в коленях, и зверь тяжело рухнул в рыхлый снег, на мгновение вспугнув летучие снежинки, взвихривая их над собой в лёгкое облачко.
Когда я, с какой-то неохотой, отчего-то медля, подошёл к сохатому – он был уже безвозвратно мёртв, хотя и продолжал удивлённо глядеть открытым, видимым мне и, казалось, не мёртвым глазом в низкое, серое, скучное предвечернее небо. При этом шея у него была неестественно вывернута, а из нижнего края тёмных полуоткрытых губ, обнаживших ряд крупных желтоватых зубов, сочился тоненький, парящий алый родничок, исчезающий в белом снегу.
Я присел на корточки перед поверженным зверем, почувствовав вдруг такую смертельную, непреодолимую усталость…
Быстро вечерело, и рассиживаться долго я не мог. Надо было поскорей, пока она не окоченела, разделать тушу.
Скинув рукавицы и куртку, я своим острым, подаренным мне бурятами, с заточкой на одну сторону, ножом, мысленно всё-таки подгоняя себя, начал снимать с лося шкуру… Где-то в районе лопатки, уже в сгустившихся почти до черноты сумерках, осколок раздробленной пулей кости не очень больно уколол меня под ноготь мизинца… Я вытер окровавленную руку о штаны, протёр её снегом и попытался высосать застрявшую «занозу» из-под ногтя. Однако никакой косточки под ним, похоже, не было…
«А, ладно, – беспечно махнул я рукой. – Даже если там что-то и засело – ничего. В тайге всё стерильно…»
Сняв шкуру, я присел на неё и, чтобы подкрепить силы, уже почти в темноте, съел изрядный кусок сырой, очень вкусной и ещё тёплой печёнки. Измазавшись кровью, но взбодрившись, я отрубил кус мяса от стегна, прикрыл разделанную тушу шкурой и двинул в зимовье…
