Как потом пояснил нам наш солдат санитар, в госпитале на счет подкраски губ и подведения бровей был заведен строгий порядок. Сестрам было объявлено, чтобы они не применяли косметику, дабы не раздражать раненых. На издании этого распоряжения настояла костлявая жена начальника госпиталя. Медсестрам не разрешали краситься и безобразно распускать волосы и делать похабные прически.
Теперь они все стояли рядком на сцене, а тощая и длинная ела их колючими глазами с передней лавки. А они стояли и таращили глаза на молодых солдат и на нас безусых офицеров.
– Целый хор Пятницкого! – сказал кто-то из наших ребят.
– Глаз не оторвешь! уточнил рядом сидящий.
– Пы-ы-ы-шечки! – подметил третий.
– Ра-а-а-зок обнять, можно и на передовую!
Жена майора, не оборачиваясь, заерзала костлявым задом на лавке.
– По-о-о-думать только! Та-а-кие милашки и пропа-а-дают тут зря!
Главврач от этих слов повернулся и посмотрел на сказавшего контуженного. Он ничего не сказал, а наверно подумал
– Чего с него возьмешь? Голодный – сытого не понимает!
Со сцены в это время объявили песню.
– Чего будут петь? – спросил кто-то из наших.
Девочки затянули песню с чувством и душой о Священной войне. У нас аж мурашки по телу пошли, как была она нам почему-то близка и знакома.
Потом читали стихи, серые, беззвучные, но весьма патриотичные. И вот наконец объявили рассказ корреспондента о нас, о фронтовиках. Смешно было слушать словесные потуги человека, который ее не нюхал. Кто-то из ребят, сидевших рядом, сказал:
– Наверно списали из писем фронтовиков при проверке в военной цензуре!
Мы то сразу почуяли, что автор не нюхал войны, а медперсоналу его слова видно задели за душу. У людей, которые во время войны находились в тылу и слова о войне были свои, нам не понятные. С каким вниманием слушали их они и с каким смехом воспринимали мы эти беззвучные фразы.
У них и чтеца были слезы на глазах. А у нас рот был растянут до самых ушей. Потом нам пропели песню – Ой Днепро-Днепро! Откровенно сказать, я так и не понял, грустная она или героическая? Потом девочки сплясали, по грохали каблуками сапогов по деревянному настилу сцены, раскраснелись, разволновались, некоторые, наиболее старательные, даже вспотели. На потную милашку, должен вам сказать, даже издалека смотреть не приведи бог. Уж очень она разгоряченная и телом небось податлива.
Потом, для успокоения, прозвучала песня – Мы все на бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это…
Эта песня у нашего брата вызвала в памяти страшные дни войны. Они у каждого из нас были свои, и каждый их понимал и вспоминал по-своему. Потому, как мы знали, что значит идти и умирать в бою. Наша жизнь на войне, как чудное мгновение, как мимолетное видение! Просвистела пуля, считай, что следующая твоя, или его, или нас обоих подденет. Когда мы ехали на фронт, никому из нас в голову не пришло, что на ней может твориться. Уж очень легким делом мы представляли себе войну. Да и наши старшие братья по оружию, что сидели сзади на нее несерьезно смотрели. Воевали они в укрытиях, согнувшись над картами и по телефону. Что делалось в войсках, толком не знали, совесть их не сосала, потому что они на войне были сыты. А у сытого в голове леность мыли и тупость. Чистоту мысли способен отточить только голодный и измученный войной человек. Одному ему война близка и понятна до слез, а другой ее знает только понаслышке.
После концерта, как мы надеялись, будут танцы с грудастыми милашками. Нам бы вшивым офицерам потереться об них, почувствовать их близость и женский запах ноздрей уловить. Но этого как раз и не было предусмотрено программой вечера. Мы огляделись по сторонам и поджав губы, а губа у нас у каждого видно была не дура, покачав головой встали и к выходу пошли. Ерофеич нас собрал кучкой, и мы не торопясь за шлагбаум ушли.
Через неделю после концерта меня выписали из госпиталя. Получив документы и на складе сухой паек, я спустился с крыльца и окинул взглядом деревню. Постоял, посмотрел и сам себе сказал, что вот в последний раз я ее вижу.
По дороге к нашему крыльцу бежал госпитальный писарь.
– Товарищ гвардии капитан! Тут сержант выписывается! Не возьмете его с собой? Вам с ним по дороге. А вдвоем идти веселее.
– Ладно! Пусть идет со мной!
Из деревни на снежную узкую дорогу мы вышли после обеда. Сначала мы шли молча и каждый думал о своем, переключал свои мозги на войну, покончив с госпиталем.
Я шел впереди, а он чуть сзади. Снежная дорога узкая, хоть и накатанная, но идти рядом по ней, просто места нет. Потом, когда дорога стала пошире, он поравнялся со мной и мы разговорились. Я рассказал ему о разведке, а от него узнал, что он служил во взводе связи и на фронт попал в сорок третьем.
– А чего ты вдруг заинтересовался разведкой? Переходи к нам и узнаёшь! Ты же сам сказал, что жизнь разведчика тебе нравиться.
– Нельзя! Товарищ гвардии капитан!
– Это почему же?
– Согласно предписанию я должен явиться в свою часть обратно.
– Боишься, небось? Пошлем письмо в твою дивизию, сообщим, что ты добровольцем желаешь воевать в разведке. Можем запросить подтверждение штаба армии и дело с концом.
– Нет, не разрешат! Скажут самовольство.
– Вижу, что ты так, сболтнул.
Попутчик мой смолк и некоторое время мы шли по дороге молча. Все было сказано и мне не хотелось попусту с ним говорить.
До большака по моим расчетам оставалось около трех километров. Если сделать чуть пошире шаг, то мы засветло можем дойти до ближайшей деревни.
Выйдя на большак, мы свернули в сторону фронта. Теперь дорога шла на подъем. Впереди виднелся снежный бугор, а справа и слева обычная унылая, зимняя местность. Перевалив через бугор, мы увидели среди снежных просторов темные контуры деревенских изб. Идти под горку было легко.
Серый день быстро клонился к концу. За поворотом дороги показались белые снежные крыши и печные, торчащие над ними, кирпичные трубы. Я пригляделся к верхушкам труб, снега в виде снежных шапок на них не было видно. В избах люди живут, топят печи и варят картошку.
Порывистый ветер метет вдоль дороги мелкую снежную пыль. До нас долетает запах теплого дыма и привкус кислых помоев. Снежная дорога и сугробы, стали заметно темнеть. Мы прошли мимо двух изб, подумывая, где бы нам лучше устоится на ночь. В глаза мне бросилось, что из соседней третьей избы над трубой поднимается легкий дымок горящей печки.
– Зайдем сюда! Здесь вроде печку топят! Может на сахар вареной картошки дадут.
– Горячего чайку попьем! – рассуждает вслух мой попутчик.
– Тоже мне водохлеб! В разведке брат чай не пьют. Там, кое-что покрепче хлещут!
Мы свернули с дороги, подошли по узкой снежной тропе к избе, поднялись на крыльцо и, толкнув скрипучую дверь ногами, вошли во внутрь избы.
В избе топилась русская печь. На стене в мутном зеркале отражалось веселое пламя. Хозяйка, пожилая женщина, лет сорока, сутулая и худая, суетилась у печки.
Когда мы вошли, она обернулась, обвела нас тяжелым и недовольным взглядом но ничего не сказала в ответ, когда мы поздоровались с ней, переступая порог и закрывая за собою дверь. В избе пахло кислыми очистками, угаром фитильной лампы, горьким запахом дыма и пересушенным грязным тряпьем, которое лежало на печке, и было заткнуто в небольшие печурки. На шестке печи стоял черный чугун, из него шел белый пар с запахом вареной картошки в мундире.
Когда ты много лет живешь на норме, впроголодь и забыл когда ты в последний раз ел досыта, запах вареной картошки улавливаешь ноздрей на ходу издалека.
Мы молча, сбросили на лавку мешки, огляделись по сторонам и углам, развязали и достали свои пожитки. Мы положили по куску колотого сахара на стол и скинули полушубки. Сахар лежал на столе, а мы сели на лавку и молча посмотрели на хозяйку. Куски сахара на темном фоне досчатого стола засверкали чистой своей серебристой белизной.
– Котелка два картошки она нам даст? – сказал сержант наклонившись ко мне и вопросительно посмотрел на хозяйку. Посмотрим, что эта старая карга скажет, когда обернется и увидит на столе два куска сахара, подумал я.
Хозяйка посмотрела на стол и на нас, потом молча поставила на стол большую ляменивую миску, обхватила чугун тряпицей, слила воду с него, подошла к столу и опрокинула содержимое в миску. Картошка с глухим стуком посыпалась в миску на дно. Вскоре над миской образовалась приличная горка.
Поставив чугун на шесток, она снова приблизилась к столу и заграбастав корявой рукой сахар, молча завернула его в тряпицу.
Увидев, что наше молчаливое согласие принято с двух сторон, мы сняли шапки и уселись к столу, поближе к картошке.
– Ешьте! – сказала она, отрезав нам по ломтю черного хлеба. Потом на стол поставила деревянную плошку с солью и перекрестившись опустилась на лавку в углу у стола. Посидев немного со сложенными на груди руками, она неторопливо встала, подошла к кухонному шкафчику, наклонилась над двумя стаканами и налила до краев мутную жидкость.
