— Ну, то-то! — довольный собой, говорит Нерсес Сумбатович. — Будешь слушаться меня, и все пойдет у тебя хорошо.
Счастье мне улыбается и на другой и на третий день. Мы с Виктором и Ларисой потом приносим снизу гору квитанционных книжек. Выбираем самые чистые и мало исписанные. Мы думаем сколотить свою артель, самим заняться изготовлением мельниц. Виктор даже успевает настругать несколько десятков палочек для крестовин. Но задуманному делу не суждено сбыться.
Придя из школы, я сегодня дважды «прочесываю» Молоканский сад и Парапет. Но на третий раз на Парапете мне навстречу попадается Зоя Богданова. Она всегда в это время возвращается из Консерватории. Не только она, но и некоторые другие ученики нашего класса после уроков учатся музыке. Но в эту минуту лучше бы вся школа, все ученики Консерватории со своими папками для нот шли мне навстречу, чем одна Богданова!..
Мы стоим друг против друга, и от растерянности я все улыбаюсь, хотя чувствую, что веду себя страшно глупо. Вот так же я всегда теряюсь перед ней и в классе. Я редко с нею разговариваю, а если что и скажу, то обязательно невпопад. В таких случаях я завидую бойкому языку Топорика и неторопливой болтовне «дамского угодника» Вовки Золотого, его воркующему голосу и умению обхаживать девочек. Всех девочек в классе я дергаю за косы, как это делают и другие мальчики, но до двух тяжелых кос Богдановой, завязанных бантами-бабочками, я никогда не дотрагиваюсь. Она, конечно, по-своему должна это ценить, потому что, когда в школе проходила «неделя борьбы с украшательством» и мы у всех девочек срывали брошки, бусы и сережки, я даже пальцем не коснулся Зонных бантов, и на моих глазах их безжалостно сорвала Лариса; сама-то она подстрижена «под мальчика», и ей совсем ни к чему всякие банты.
В больших голубых глазах Зои я сперва вижу любопытство, потом — удивление, потом — возмущение и осуждение.
К счастью, я в руке держу единственную оставшуюся непроданной мельницу.
— Я это братишке купил, у меня братик есть, — говорю я.
А она дерзко мне отвечает:
— Я все видела! Нет у тебя никакого братика, врунишка.
И уходит, метнув в меня осуждающий взгляд.
А я, опустив мельницу к земле и волоча ее в пыли, возвращаюсь домой, не зная, куда деться от стыда.
«Что же мне делать? — думаю я, зажав руками голову, точно случилось большое, непоправимое несчастье. — Все, все пропало! Теперь она не захочет даже поговорить со мной, не то что гулять по бульвару или пойти в кино, как это делают другие».
Я долго сижу в каком-то оцепенении за занавеской.
Мне бы в этот день сидеть дома и не выходить больше на улицу. Но под вечер я решаю еще раз испытать счастье, беру всю груду заготовленных мельниц и с отчаяния снова иду на Парапет. Не может же мне дважды на дню попасться Зоя Богданова!
Меня сразу же окружает ватага парапетских мальчишек. Они просят показать им мельницы и уступить по дешевке. И вдруг рядом с собой я замечаю Вовку Мирзоева, или Вовку Золотого, как мы зовем его в классе, а на скамейке — его француженку, мадемуазель Мадо.
Вовка Золотой что-то говорит по-французски своей мадемуазель, та, пожимая плечами, что-то отвечает ему, и тогда он достает из кармана деньги, не глядя на них, сует мне в руку и, не дав опомниться, выхватывает у меня все семь мельниц.
Второй раз за день я стою посреди Парапета, готовый провалиться сквозь землю. А Вовка Золотой о чем-то весело ораторствует перед парапетскими оборвышами и бесплатно одаривает их мельницами.
Смеется мадемуазель Мадо, хохочет Вовка Золотой… А я бегу домой, ищу Люсю и говорю ей, что я больше не могу работать в мастерской и продавать игрушки.
Квитанционные книжки, которые мы с Виктором и Ларисой натаскали домой, я выбрасываю с балкона вниз, туда же швыряю заготовленные палочки для крестовин.
Потом я забираюсь на крышу и реву. Меня находит Виктор, садится рядом, успокаивает, и я рассказываю о случившемся.
— Ну, нэпмач Вовка, погоди! — грозит он. — Ты еще у нас попляшешь!
Но я уже о Вовке Золотом думаю меньше всего. Меня мучает завтрашний день: где бы заработать?
Откуда ни возьмись, на крыше появляется Федя.
— Что ты ревешь? — спрашивает он.
За меня отвечает Виктор.
— Дурак! — говорит Федя, подойдя к нам. — Распустил нюни из-за какой-то девчонки и какого-то нэпмача. Дал бы этому Вовке хорошую «бамбушку» — сразу бы отстал.
— Я тоже так говорю, — поддерживает его Виктор. И снова грозит: — Я ему завтра покажу!
— Плюнь-ка ты на эти дурацкие мельницы! — Федя трясет меня за плечо. — Я тебе найду другой заработок. И намного прибыльней.
Я вытираю глаза, недоверчиво смотрю на него.
— Да, да! Нечего на меня пялить глаза. Не веришь? Пойдем хоть сейчас.
— Петь, что ли? — спрашиваю я, вставая. — Нет, петь я не пойду.
— Да совсем не петь! — сердится Федя, но ничего не объясняет. Чем-то его смущает Виктор. — Завтра сам увидишь.
Он исчезает на чердаке, а мы с Виктором спускаемся вниз, расходимся по домам — готовить уроки.
Но через некоторое время Федя показывается перед нашим окном, и я выхожу на балкон.
— Пошли сейчас, — говорит он. — Я не хотел, чтобы Виктор знал. В этом деле нужен молчок.
Мы выходим на улицу. Сворачиваем на Барятинскую. Доходим до конца улицы и направляемся в сторону Молоканского сада. Уже почти совсем темно.
— В садик, что ли? — спрашиваю я. — Я уже был там сегодня.
— Иди и молчи. — Федя дергает меня за руку. — Вопросов никаких. Сам все увидишь.
Войдя в сад, мы идем правой боковой аллеей. Здесь я днем бегал со своими мельницами. На скамейках сидят; лица освещены тусклым светом фонарей, еле пробивающимся сквозь листву деревьев.
Федя подходит к какой-то компании. Навстречу ему поднимается хромой парень в папахе. Они отходят в сторону и о чем-то переговариваются шепотом. Потом приближаются ко мне.
— Значит, — отвечаешь за него? — Хромой кивает в мою сторону.
— Отвечаю, — говорит Федя.
— Платить будет сейчас? Или потом?
— Денег у него нет. Продаст — и принесет.
— Язык у него длинный или короткий?
— Он совсем без языка.
— А то можем отрезать. В нашем деле язык совсем ни к чему, не так ли?
— Я за него ручаюсь. Парень — что могила! — Федя звонко сплевывает. — Правда ведь? — спрашивает он меня.
Я молча киваю.
— Ну, будем знакомы! — Хромой протягивает мне руку. — Зовут меня Хромой Волк. — Он тычет себя пальцем в грудь, точно я могу спутать его с кем-нибудь другим. — Хромой, хромой, но, когда надо, горло все равно перегрызу. Как настоящий волк! Запомни! Запомнил?
