Я терпел и наслаждался поездкой. Я знал, чего она от меня хотела: чтобы я ей сказал «нет», сказал, что она плохая. Не дождется.
Когда мы вернулись на Сансет, Ванда подъехала к обочине и расплакалась у меня в объятиях. Я дал ей льняной носовой платок, и она высморкалась, потом сделала несколько глубоких вдохов и расчесала пальцами волосы. Я протянул ей бутылку. Ванда глотнула шампанского и закурила. Я допил то, что осталось.
— Ну что, полегчало? — спросил я.
— Да. Теперь куда?
Кафе, где продавалось лакричное мороженое, мы нашли только с восьмой попытки. Кафе было в Оушен-парке, на Мэйн-стрит, и мороженое было хорошее, хотя Ванда сказала, что у него гадкий вкус. Я намекнул, что она уже слишком взрослая для слова «гадкий». Она послала меня подальше.
Мы побродили с мороженым, заглядывая в окна антикварных магазинов и галерей. Стало холодно и туманно. Гуляли здесь только мы.
Вдруг Ванда остановилась и уставилась на меня, прищурив глаза.
— В чем дело? — спросил я.
Она еще постояла так, потом развернулась и пошла прочь.
— Ты куда? — спросил я.
— Хочу тебя кое-куда отвезти, — крикнула она через плечо.
Отвезла она меня в Малибу, на пляж. На их пляж, где они с Санни гуляли по утрам, когда она была маленькой. Мы долго молча бродили во влажной дымке, слушая шум волн. Босиком она казалась куда меньше. А когда Ванда заговорила, голос у нее был гораздо более высокий и юный, чем раньше. Она больше не играла роль.
— Мы сюда каждое утро приходили, когда он был в городе, — сказала она. — Он держал меня за руку и показывал мне, где самые красивые ракушки. Он всегда знал, где их найти. Не знаю, как это получалось — просто знал, и все.
Я откашлялся, но промолчал. Духу не хватило рассказать.
— Я не могла с этим справиться, Хоги. Не могла.
— С чем?
— С тем, что творилось вокруг меня. Со всем. Я как он, я тонкокожая. Но он вырос в Бруклине. В Бруклине все по-настоящему. А я выросла в Голливуде. Он ненастоящий. Тут все притворное, только притворство и реально. Сталлоне не играет роль, он взаправду считает себя Роки. Люди тут становятся тем, чем хотят быть, и пока они достаточно популярны, никого это не беспокоит. Хочешь, поделюсь своими выводами после двадцати восьми лет психотерапии?
— Хочу.
— Ну смотри: в отсутствие разумной упорядоченной реальности люди иногда создают собственную реальность со стандартами и ценностями, которые им нужны, чтобы выжить. Я выросла в семье, которую не понимала. Папа либо сходил с ума, либо валялся без чувств, либо изображал мачо — трахался с кем попало или дрался. А мама никогда не пыталась его изменить. Он был Санни Дэй, Единственный. Она ему поддавалась. Он обращался с ней как с дерьмом, а она все равно к нему возвращалась. Я не могла это принять. Просто не могла. Это было неправильно. Поэтому в детстве я создала собственный мир. Мое выдуманное место. Мое… мое кино. Иногда я до сих пор в него погружаюсь — отчасти для забавы, отчасти потому, что мне это нужно. Понимаешь, я до сих пор это не переросла.
— А я так и не перерос желание стать бейсболистом и играть на шорт-стопе в команде «Нью-Йоркские янки».
— Обычно со мной все нормально. Я понимаю, что это все выдуманное. Но иногда… иногда мне становится хуже. Я вроде как теряю контакт с так называемым реальным миром, и… я что-то вроде пограничного шизофреника, так это называется.
— А о чем твое кино?
— Обо мне. О том, что происходит вокруг меня. Только в кино все имеет смысл. Все выходит так, как я хочу.
— Да вроде сейчас с тобой все в порядке.
— Здесь со мной всегда все в порядке.
Она растянулась на песке. Я растянулся рядом. Она придвинулась поближе. На фоне соленых морских брызг от нее очень приятно пахло.
— Я тебе это все рассказываю, — сказала она, глядя на воду, — потому что я, кажется, в тебя влюбляюсь.
Я обнял ее одной рукой, а она уткнулась лицом мне в грудь. Теперь я видел ее такой, какой она была на самом деле — милой, грустной, уязвимой маленькой девочкой тридцати девяти лет от роду с травмированной психикой, которая могла стать моей, если б я ее захотел. Если бы смог это выдержать.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— А как насчет моей Маленькой Проблемы?
— Меня это не волнует. Что меня по-настоящему волнует, так это его книга. Она как барьер. Я хочу тебе доверять. Хочу тебе открыться. Но я боюсь.
— Я рад, что ты мне доверилась.
— Правда?
— Да.
— А как дела с книгой?
— Ты правда хочешь об этом поговорить?
— Да, хочу.
— Все непросто. Он сложный человек. И мы имеем дело с тем, как лично он видит собственную жизнь. Память — это в каком-то роде тоже притворство. Но, кажется, начинает получаться. У меня появилось ощущение, что я его понимаю — понимаю, что с ним происходило. Я разговаривал с твоей мамой, она мне очень помогла.
— А она тебе сказала…
— Что?
Ванда положила руку мне на затылок и притянула меня поближе. Я думал, она меня поцелует, но она подарила мне кое-что другое, куда больший дар своей любви.
Она наклонилась к моему уху и напряженным шепотом рассказала мне, почему Санни Дэй и Гейб Найт подрались тогда в «Чейсенс».
ГЛАВА 9
(Запись № 7 беседы с Санни Дэем. Записано в его кабинете 28 февраля)
Хог: Итак, вы бросили свою телепередачу и переехали сюда.
Дэй: Я сразу почувствовал себя как-то по-другому. Как будто чего-то не хватало. Теперь это называют выгоранием. Я просто знал, что делаю все на автомате, без эмоций. С Гейбом. С Конни. Внезапно я стал недоволен своей жизнью. Меня охватило уныние. Мы с Гейбом стали сниматься в фильме «Горный курорт». Ровно то же самое, что «Первый парень университета», только со снегом. То ли никто не заметил, то ли всем пофиг было. Мы сняли в том сезоне парочку праздничных программ для Эн-би-си с избитыми шутками — а они заняли первые места в рейтингах за сезон. Мы отработали полтора-два месяца в Вегасе — опять банальщина и опять полный аншлаг. Жуть как тоскливо.
Хог: Гейб тоже так считал?
Дэй: Да.
Хог: Вы это обсуждали с ним?
Дэй: Не-а. Мы были как муж и жена, брак которых разваливается. Пробуждали друг в друге худшие качества. Но любовь еще оставалась. И деньги тоже. Мы просто не могли себе позволить разойтись, мы это знали, и от этого еще больше друг друга бесили. Я стал пить еще больше. Жрал таблетки. Потом мамаша моя умерла, и у меня появилось ощущение, что никто теперь у меня над душой не стоит. Я начал уходить в отрыв. Но все равно мне было тоскливо. Я тебе пример приведу. Звонит мне как-то Фрэнсис[53] и говорит: «Мы тут снимаем в Вегасе киношку с ограблением — Дин, Сэм, Питер, Джои, вся компания. Кого вы с Гейбом хотите сыграть?» А я ему говорю: «Не знаю, я перезвоню». И не перезвонил. Как-то мне это показалось неинтересно. Вот так мы и не сыграли в «Одиннадцати друзьях Оушена».
Хог: Я так понимаю, у вас был роман с Джейн Мэнсфилд.
Дэй: Это тебе Конни рассказала, да? Милая была девчонка. Самая сексуальная новая штучка в городе. Ее все хотели, и на какое-то время я ее заполучил. И у меня было ощущение, что я чего-то достиг. А потом Конни меня вышвырнула. Вот тогда-то и начались проблемы с Вандой. Она стала плохо учиться в школе. Стала совсем тихая, вообще не хотела со мной общаться. Я решил, это Бог меня наказывает за разгульную жизнь. Мы ее послали в специальную школу. К психотерапевту водили пять дней в неделю. А становилось только хуже. В общем, мы с Конни решили, что лучше мне вернуться обратно домой. Чтобы у Ванды было как можно более стабильное окружение. Вот я и вернулся. И как-то утром мы завтракали, я жаловался Конни, что совсем не хочется в студию, не хочется работать, и тут меня осенило.
Хог: Что вас осенило?
Дэй: Санни Дэй так себя не ведет. Если Санни Дэй несчастен, он должен что-то с этим сделать. Мне надо было развиваться. Я не сразу это осознал. Понимаешь, Гейбу все время говорили развиваться, пробовать что-то новое, чтобы не держаться вечно за мой, так сказать, подол. А вот мне такого никогда не говорили. Для меня это была совершенно новая мысль. Я начал обсуждать с Норманом Лиром одну идею. Что-то вроде сатиры на Мэдисон-авеню, но на самом деле реакция на современную мораль, глубокая, умная, с идеей…
