полагал Фрейд, а от приступа эпилепсии [Freeborn 2003]. Это позволяет предполагать, что эпилепсия Достоевского – как, возможно, и его нервная возбудимость – носила наследственный характер.
Достоевский-игрок: вымысел и реальность
Что мы можем с уверенностью сказать о Достоевском и его отношении к игре на основании его романов? Вероятно, литературоведы подходят к этому вопросу более строго, чем Фрейд, и требуют больше обоснований. Например, рассмотрим еще раз случай Мармеладова (персонажа «Преступления и наказания», о котором мы говорили выше). Кеннет Ланц полагает, что в этом образе автор хотел изобразить алкоголика, который сам себя наказывает (2012, личная беседа). Однако ни Мармеладов, ни Достоевский не ищут наказания, как представлял это Фрейд, – скорее, он бунтует против удушающей действительности повседневной жизни. Это его путь к свободе, каким бы ошибочным и разрушительным он ни был.
Однако в теории Фрейда может быть крупица истины. Во-первых, не приходится сомневаться, что Достоевский испытывал глубокую неприязнь к своему отцу и с детства чувствовал себя его жертвой. Возвращаясь к вопросу о семейной жизни в «Братьях Карамазовых»: Лори Лангбауэр убедительно доказывает, что Достоевского глубоко волновала тема «страданий ребенка». Она пишет следующее:
Отрывок о Великом Инквизиторе [в «Братьях Карамазовых»] – это, в сущности, истолкование или объяснение всего, о чем Иван до этого говорил Алеше. Испытывая глубочайшее отвращение к окружающему его миру, он безжалостно заставляет своего кроткого юного брата выслушивать подробные истории об убийствах детей, пытках, всевозможных издевательствах. Подробности этой «высшей утонченности» насилия тем более шокируют, что Достоевский взял случаи из современных ему газет, из историй, случившихся здесь и сейчас, которые мы воспринимаем как реальные [Langbauer 2008: 96–97].
Еще одно свидетельство того, насколько волновала Достоевского тема насилия над детьми, – это его эссе, озаглавленное «Дело родителей Джунковских с родными детьми», которое было опубликовано в «Дневнике писателя» в июле и августе 1877 года [Достоевский 1972–1990, 25: 182–188]. Здесь Достоевский описывает судебное разбирательство, предметом которого стало жестокое избиение детей Джунковских. Сам факт случившегося, пишет он, не вызывает удивления: подобное происходит в девяти семьях из десяти. Неудивительно и то, что родителей оправдали. Но Достоевского изумляет, что это дело вообще стали рассматривать в суде, учитывая всеобщую терпимость к насилию над детьми в российском обществе. С его точки зрения, насилие было неотъемлемой частью жизни ребенка в России.
Во-вторых, даже если Достоевский не стремился к наказанию, он все равно чувствовал себя наказанным. Игромания действительно становится источником серьезных проблем, в том числе долгов и межличностных конфликтов. Как мы уже выяснили, из-за игровой зависимости он еще больше запутался в долгах и его брак оказался под угрозой. Он не только постоянно закладывал вещи Анны в ломбарде; ей было больно смотреть, как он мучит себя и умоляет ее о прощении. Кроме того, после каждой поездки в казино ей приходилось успокаивать его, потому что возбуждение, связанное с игрой, часто вызывало у Достоевского припадки.
Все это позволяет рассматривать игроманию как элемент саморазрушительного поведения. В этом смысле Достоевский действовал в рамках культурного климата своего времени, когда самоубийство считалось актом мятежа против общества. Морисси писал об этом:
А. Н. Радищев, первый знаменитый радикал России и самый известный самоубийца того времени, предложил философское обоснование политического суицида. <…> Утверждая, что мир, и в особенности Россия, погрузился в беспросветное рабство, противоречащее природе человека, он выдвинул следующую теорию: просвещенный философ должен воплотить [истину свободы и гражданственности] в жизнь. Чтобы помочь переходу от рабства к свободе, было необходимо заставить народ осознать свое рабское состояние [Morissey 2004: 277].
В-третьих, как и утверждает Фрейд, азартные игры действительно помогают освободить либидо от обычных ограничений. Часто этому способствуют алкоголь, громкие звуки, секс и другие факторы праздничной обстановки. Чтобы увидеть этот механизм в действии, достаточно отправиться в Лас-Вегас. Игра – и даже ее болезненные формы – зачастую связана с необходимостью освободиться от ограничений повседневности. Фрейд прав, когда полагает, что повседневность заставляет нас подавлять свои импульсы. Игра же ассоциируется с возможностью вырваться на волю.
В-четвертых, исходя из этого, мы можем предположить, что люди, нуждающиеся в игре, больше обычного хотят освободиться от повседневной рутины. Что бы ни было мотивом этого желания – вина, депрессия или тревожность, – его основными причинами бывают несчастливое детство и недостаток социализации во взрослом мире. Фрейд подчеркивает очевидную связь между приступами игромании и продуктивностью литературной работы у Достоевского. Он пишет, что в 1860-е годы тот работал наиболее продуктивно после того, как проигрывал в казино. Из этого Фрейд делает вывод, что после проигрыша Достоевскому уже было не за что себя наказывать и он мог вернуться к работе.
Джозеф Фрэнк, автор самой подробной биографии Достоевского, предполагает, что этот повторяющийся паттерн работы и игры мог быть отражением его двойственности. Достоевский колеблется между тяготением к русскому характеру (творческому, страстному и честному) и европейскому (корыстолюбивому, элегантному и светскому). Фрэнк отмечает, что после каждого крупного проигрыша Достоевский с новыми силами возвращался к литературе [Frank 1993: 321–322], как если бы ему приходилось напоминать себе, что он слишком русский – и оттого не может рассчитывать на выигрыш, а вместо этого должен дисциплинировать себя (и добиваться успеха) трудом.
Сравнив несколько романов XIX века, посвященных теме денег и спекуляции, Пайсак пришел к такому же выводу – что для Достоевского азартные игры ассоциировались с русским характером и свободой:
Рациональному расчету в «Игроке» противопоставлена иррациональная, непредсказуемая и нематериалистическая тяга к свободе и искренности, которую можно обрести в игре. Эта структура отражена в том, что Алексей воспринимает свое «я» как незавершенную и оттого свободную субъективность. <…> Однако свобода, порождаемая игрой, равно как и чувство своего «я», воспринимаемое как множество вариантов, становится иллюзорной, когда игра обращается зависимостью [Pisak 1997: 5].
Ланц предлагает несколько иное объяснение, основанное на прочтении всех трудов Достоевского (2012, личная беседа). С его точки зрения, игра была источником творческой энергии, помогала Достоевскому забыть о своих писательских проблемах и в то же время заставляла его возвращаться к литературной работе. Помимо этого, многие исследователи склонны думать, что Достоевский играл в благородной, хоть и обреченной на неудачу, попытке обрести свободу или отвлечься, а не ради банального выигрыша. Если это действительно так, то Фрейд ошибался, полагая, что Достоевский играл, чтобы проиграть и тем самым наказать себя.
Итак, у теории Фрейда есть свои плюсы и минусы: она вся состоит из оппозиций и противоречий. Отчасти это объясняется тем, что жизнь Достоевского была очень непростой, а
