требует мастерства, то это не игра. Когда победа зависит от удачи, мастерство не поможет.
Роман как карнавал
Поскольку в «Игроке» отрицается множество социальных условностей, норм и популярных убеждений, некоторые исследователи видят в нем карнавальную природу. Карнавальная литература обращается к юмору и хаосу, разрушая иерархические социальные отношения. Малькольм Джонс, автор предисловия к «Игроку» (издание 2008 года), пишет:
Средневековый карнавал <…> предоставлял узаконенную возможность временно перевернуть все нормальные иерархические отношения в обществе. Короли становились нищими, а нищие королями, на мезальянсы смотрели сквозь пальцы, и можно было безнаказанно нарушать правила благопристойности – при условии что после завершения карнавала все возвратится на свои места. Бахтин рассматривает «Игрока» как ярчайший пример карнавализации в мире Достоевского, потому что за рулеточным столом все социальные отношения меняются, хоть и временно [Jones 2008:xviii].
Карнавальная природа игры в романе проявляется в том, что один из персонажей (Алексей) становится богат, а другой (бабушка) теряет все деньги. Кроме того, карнавальный характер прослеживается в отношениях Алексея с мадемуазель Бланш. Она не обращает на него внимания, пока он не выигрывает целое состояние. Алексей охотно – можно сказать, безучастно – принимает такое положение вещей. Таким образом, герои Достоевского свободно перемещаются между социальными классами в зависимости от капризов удачи. Случай снова и снова вмешивается в социальное устройство, что и делает «Игрока» карнавальным романом.
В других романах Достоевского тоже прослеживается его отношение к игре. Например, в «Записках из Мертвого дома», где автор рассказывает о собственном опыте пребывания в тюрьме, накопление денег становится формой выражения свободы. Достоевский описывает, с каким трудом каторжникам удавалось скопить крошечные суммы – которые они потом зачастую в пьяном угаре проигрывали в карты. Они копили деньги не из любви к деньгам как таковым, а ради того короткого момента свободы, который можно купить на эти деньги. Возможность потратить их так, как хочется, была глотком свободы внутри удушающей и подавляющей системы [Lantz 2004: 146].
Верил ли сам Достоевский, что деньги могут подарить чувство свободы? Или для него все финансовые аспекты были лишь грузом, проявлением низменной стороны бытия? Будучи в каком-то смысле узником издателя Стелловского и своих нахлебников, Достоевский, скорее всего, чувствовал, что крупный выигрыш позволил бы ему освободиться от финансовых обязательств.
Между писателем и его героем существуют определенные – возможно, глубокие – различия. Но в конечном итоге игра для них означает свободу, порожденную магией случайности. Именно поэтому они снова и снова возвращаются в казино, несмотря на неизбежные и болезненные проигрыши. С точки зрения исследователя игромании, эти двое настойчиво искали возможность проиграть. Но Достоевский и Алексей, вероятно, сказали бы, что они, подобно другим русским, преследовали небывалую мечту – свободу.
С другой стороны, можно сказать, что игра в романе становится противоположностью свободы: она порабощает игрока, уничтожая само представление о прогрессе и развитии. Такую точку зрения активно отстаивает Джефф Лав:
Отрицание темпоральности как линейного осмысленного движения становится подходящей нарративной эмблемой для того особого мира, в котором живут обитатели Рулетенбурга, – мира, где начало и конец то и дело меняются местами и параметры структурности понемногу растворяются. Отсюда принятие неизбежной скуки, постоянной невозможности разрешить конфликт, что одновременно и ограничивает, и освобождает [Love 2004: 361].
Как пишут Мартин, Садло и Стью, Достоевский, как и многие писатели-классики XIX века, очень интересовался темой скуки [Martin et al. 2006]. Лав ставит знак равенства между скукой, стазисом и невозможностью разрешить конфликт: герой оказался в ловушке, попал во вселенную, которую он не контролирует [Love 2004]. Возможно, именно это составляет тему «Игрока».
Короче говоря, этот небольшой и обманчиво простой роман оставляет пространство для множества интерпретаций и множества теорий относительно мотивов, стоящих за игровой зависимостью. Следовательно, мы не можем расценивать его как однозначное объяснение игромании и потому должны рассмотреть ряд научных (и гуманистических) теорий.
Глава 4
Традиционные подходы к проблеме игромании у Достоевского
Как различные исследователи объясняли тягу Достоевского к игре? Переместимся на пятьдесят лет вперед – в эпоху, когда началось изучение навязчивых желаний и зависимостей, в том числе и игровой зависимости. Поведение Достоевского нельзя объяснить наследственностью, поскольку (предположительно) ни один из его родителей не страдал игроманией. С другой стороны, как уже было сказано, его отец злоупотреблял алкоголем. Можно предположить, что Достоевский унаследовал склонность к формированию зависимости, пусть и не алкогольной. Но вопрос по-прежнему требует ответа: почему именно игра, а не алкоголь?
Итак, давайте рассмотрим несколько альтернативных ответов на этот вопрос. Мы сосредоточимся только на тех ученых (а именно исследователях и терапевтах), которые говорили конкретно о Достоевском.
Первый подход основан на психологической интерпретации, предложенной отцом психоанализа Зигмундом Фрейдом. Как мы увидим, большинство последующих ученых были знакомы с идеями Фрейда и использовали их как отправной пункт для собственных теорий.
Психологическое объяснение Фрейда
Фрейд излагает свою теорию игровой зависимости – в том числе на примере Достоевского – в эссе «Достоевский и отцеубийство», опубликованном в 1928 году. Как обычно, его мысль двигалась в нескольких направлениях, и Достоевский был всего лишь одним из них. В заглавии эссе заявлена и другая тема: отцеубийство. Фрейд пишет[9]:
Вряд ли случайно, что три шедевра мировой литературы разрабатывают одну и ту же тему – тему отцеубийства: «Царь Эдип» Софокла, «Гамлет» Шекспира и «Братья Карамазовы» Достоевского. Во всех трех обнажается и мотив действия – сексуальное соперничество из-за женщины [Фрейд 1995: 291].
В этом эссе Фрейд называет Достоевского художником, равным Шекспиру, и в то же время – несчастным невротиком, страдающим от игромании [Фрейд 1995: 285–291]. Он утверждает, что и эпилепсия, и игровая зависимость были для Достоевского способами наказать себя и тем самым заглушить чувство вины. В начале эссе Фрейд заявляет, что не считает Достоевского настоящим эпилептиком. С его точки зрения, Достоевский испытывал желание убить своего отца (отсюда «отцеубийство» в заглавии эссе) и «наказывал» себя за это судорожными припадками. Кроме того, с точки зрения Фрейда, эти припадки были наказанием за проигрыши в рулетку. Достоевский играл не ради выигрыша – иначе приходится признать, что он раз за разом терпел сокрушительное поражение. На самом деле, утверждает Фрейд, он хотел проиграть – ив этом добивался успеха. После проигрыша он наказывал себя и сразу же переставал чувствовать вину за то, что хотел убить отца.
Расставим точки над «Ь>: мы предполагаем, что у Достоевского была настоящая эпилепсия, которая
