теории Фрейда, самоидентификация с отцом, а также желание убить отца и занять его место в постели матери постепенно превращаются в Сверх-Я и занимают устойчивое место в психике ребенка. Поскольку отец Достоевского был «суров, властен, жесток», то именно эти черты закрепляются в Сверх-Я писателя [Фрейд 1995: 289]. Подсознательно он считает их достоинствами. Чтобы уравновесить это «садистское» Сверх-Я, его Я – область холодного рассудка – становится пассивным и женственным. Итак, в подсознании Достоевского постоянно велась война между предположительно садистским маскулинным Сверх-Я и мазохистским феминным Я. Этот постоянный конфликт, утверждает Фрейд, был источником психического возбуждения и стресса.
С точки зрения Фрейда, глубинной причиной истерических (эпилептических) судорогу Достоевского является его самоидентификация с отцом. Отсюда чувство вины за то, что он желал отцу смерти. Под воздействием этих факторов Я Достоевского приобретает пассивные и мазохистские черты, а Сверх-Я принимает функцию наказания. Со временем припадки постепенно становились все хуже и все больше напоминали настоящие эпилептические приступы. Как видно из источников, невроз Достоевского достиг «эпилептической» формы, только когда ему исполнилось восемнадцать и он узнал об убийстве отца [Фрейд 1995: 287][10]. Эта ужасающая новость вызвала необычайно сильный припадок.
Фрейд утверждает, что Достоевский продолжал бессознательно ненавидеть отца и желать ему смерти, хотя на протяжении всего детства подавлял в себе эти чувства. Следовательно, когда отец действительно умер, сын по-прежнему отождествлял себя с ним – или мечтал занять его место. Его припадок, похожий на смерть, стал отражением реальной смерти отца.
Кроме того, Фрейд полагает, что во время подобных припадков пациент ощущает «миг высшего блаженства» [Фрейд 1995: 290].
Возможно, известие о долгожданной смерти отца приносит радость, пускай и бессознательную. Однако за мгновением удовольствия следует еще более жестокое наказание: мало того, что ты пожелал отцу смерти, ты еще и обрадовался ей.
Если бы эта теория была верна, то во время ссылки и тюремного заключения приступы должны были бы стать менее мучительными: Достоевскому больше не требовалось наказывать себя, поскольку его наказывали другие. Однако нам известно, что на каторге ему не стало легче. Напротив, Достоевский писал, что в Сибири припадки стали еще хуже. Но Фрейд не принимает его свидетельство всерьез: «К сожалению, есть основания не доверять автобиографическим высказываниям невротиков. Опыт показывает, что их воспоминания подвержены фальсификациям…» [Фрейд 1995: 288].
Есть несколько причин, почему мы так подробно описываем отношение Фрейда к эпилептическим припадкам у Достоевского. Во-первых, это хорошо иллюстрирует общий стиль фрейдистского нарратива. Во-вторых, становится очевидно, как Фрейд игнорирует факты, которые не вписываются в его теорию, и выставляет их чем-то скорее предположительным, нежели окончательным. В-третьих, здесь прослеживается важная связь между эпилепсией и игровой зависимостью: с точки зрения Фрейда, и то и другое суть проявления чувства вины и желания быть наказанным. Фрейд полагал ошибочным мнение Достоевского относительно природы его судорог (связь с эпилепсией) – и точно так же считал, что попытки Достоевского объяснить свое игровое поведение были всего лишь отговорками и «оправданиями» [Фрейд 1995: 292].
Точку зрения Фрейда разделяли некоторые выдающиеся читатели «Игрока». Так, великий немецкий писатель Томас Манн, автор предисловия к изданию 1945 года, предлагает абсолютно фрейдистское прочтение этого романа. Интерпретируя игровую зависимость Алексея, он обращается к той же амбивалентности, которую Фрейд обнаруживает в эпилепсии Достоевского. Манн считает, что в основе произведений Достоевского лежат болезнь и страдание, что объединяет его с Ницше [Mann 1945].
Это сходство выглядит обоснованным: идеи Достоевского сильно повлияли на Ницше, который называл русского писателя своим «великим учителем». Достоевский, как мы уже видели, действительно придавал болезни большое значение и описывал свою эпилепсию как нечто практически сакральное – источник невероятного удовольствия, за которым следует сокрушительное чувство вины. Вероятно, Достоевский испытывал подобное ощущение «сакральности» во время игры: предчувствие выигрыша, отчаяние от проигрыша [Mann 1945].
Фрейд не верил, что Достоевский играл, чтобы выиграть деньги, вернуться в Россию и расплатиться по долгам. С его точки зрения, игра была наказанием за желание смерти отцу. Мы знаем, что Достоевский не уходил из казино, пока не проигрывался подчистую. По утверждению Фрейда, угроза нищеты, нависшая над его семьей, даже доставляла ему удовольствие, поскольку усугубляла чувство вины. Вина за те неприятности, которым он подвергал своих близких, тоже была частью желанного наказания. Пока его сознание было занято собственным недостойным поведением, бессознательное могло отдохнуть от гнета тяжелых воспоминаний.
Другой формой наказания было самоуничижение перед женой. Подобно другим игроманам, он постоянно ругал себя за безответственность и опрометчивость, приведшие к очередному огромному проигрышу. Таким образом ему удавалось «разгрузить» свое подсознание и на время освободиться от изнуряющего чувства вины, связанного с неразрешенным эдиповым комплексом. Однако, как полагает Фрейд, после краткого облегчения он снова испытывал необходимость наказать себя – и снова возвращался к игре.
В поиске аргументов для своей теории Фрейд обращается к воспоминаниям Анны Достоевской. Например, она отмечает, что после крупных проигрышей ее мужу было легче писать. Возможно, Достоевский старался как можно скорее получить гонорар и выплатить долги. Однако, с точки зрения Фрейда, это подтверждает, что проигрыш помогал Достоевскому избавиться от чувства вины. Но рано или поздно это чувство возвращалось, и Достоевский вновь отправлялся в казино, надеясь с помощью страдания избавиться от этого груза.
Но почему из всех путей, ведущих к страданию, Достоевский выбрал именно азартные игры? Отвечая на этот вопрос, Фрейд вновь возвращается к теме детской сексуальности и подавления сексуальных желаний. Он утверждает, что тяга к игре «эквивалентна старой тяге к онанизму» [Фрейд 1995: 293]. Иными словами, тяга к азартной игре у взрослого – это отражение тяги к мастурбации у подростка.
По словам Фрейда, у игры и мастурбации много общего. Оба вида деятельности связаны с возбуждением и наслаждением; в обоих случаях важную роль играют руки. Фрейд пишет, что «акцент на страстной деятельности рук» у игрока, играющего в карты, напоминает о движениях во время мастурбации. Кроме того, слово «игра» является эвфемизмом для мастурбации, поскольку «никаким другим словом <…> нельзя назвать манипуляции с гениталиями в детской» [Фрейд 1995: 292].
Итак, Фрейд объясняет игровую зависимость не только желанием наказать себя, но и стремлением к самоудовлетворению посредством мастурбации, вне «взрослого» контроля. По этой логике, невроз и игромания у взрослого Достоевского стали результатами желания мастурбировать, подавленного отцом, которого он ненавидел. Игромания Достоевского, утверждает Фрейд, становится абсолютно понятной, если мы примем за факт, что стремление к игре у взрослого человека – это выражение подростковой тяги к автоэротическому удовлетворению.
Однако всемогущий и ненавистный отец всякий раз пресекает акт мастурбации – как раньше пресекал детское желание обладать
