Но бег времени людям не дано останавливать.
Или Люся, — совсем уж в отчаянии думал Александр, — ведь она могла ничего не заметить. Ведь не увидели же ничего те девушки, Нора... А Люсе понадобилось именно в этот момент посмотреть на него, увидеть его позорное движение. Но тут же он корил себя: неужели ты не понимаешь, что она смотрела боясь, боясь за тебя, подлеца, — для нее ничего не существовало в это время вокруг, кроме этого бандита и тебя. Она страшилась за твою жизнь, за исход этой схватки. Ей и в голову не могло прийти, что схватки не будет, что ты постыдно, трусливо, малодушно отступишь, сбежишь, окажешься ничтожеством и дезертиром...
Каких только жгучих, горьких слов не находил Александр, чтоб сильнее унизить себя.
«Но ведь я же хотел поступить честно, хотел задержать его, — невнятно оправдывался где-то внутри другой голос, — просто я запоздал, не успел взвесить, рассчитать».
«Что рассчитать? — обрушивался на него Александр, — Что взвесить? Все прикидывал, как спокойней, как безопасней, как уберечь великого чемпиона Лугового!»
«Но я же принял правильное решение, честное, — настаивал голос, — просто я опоздал. Если Люся все видела, она должна понять, она не могла не заметить, что я бросился на грабителя. Пусть сначала отступил, но потом ведь бросился. Я не виноват, что он так быстро промчался, что я опоздал, но я бросился, бросился! Она должна была это видеть и понять!»
Он посмотрел на Люсю.
Она шла сбоку и чуть впереди. Он увидел только бледную щеку и один полуприкрытый ее длиннющими ресницами глаз. Казалось, Люся шла, полузакрыв глаза, выражение их нельзя было рассмотреть. Она шла прямая и стройная, своей красивой походкой «художницы», такая желанная, такая близкая и такая далекая, что у Александра на глаза навернулись слезы.
Он не выдержал, подошел к Люсе и взял ее под руку. Она не отстранилась, она продолжала все так же спокойно идти, устремив прямо перед собой задумчивый взгляд полуприкрытых ресницами глаз.
— Люся... — Александр говорил еле слышно.
— Потом, — донесся еле слышный ответ.
Может быть, она поняла? Или простила? Или не придала значения? Он пытался успокоить себя. Но в душе он чувствовал, что утешения эти напрасны. Просто она не хочет сейчас говорить...
Когда дружинники вернулись в штаб отряда, там уже все знали. Виктора шумно поздравляли. Он стоял спокойный, скромный, улыбаясь слегка, как раз в меру, чтоб не казаться самодовольным. Прибежал какой-то парень с фотоаппаратом. Он суетился вокруг Виктора, ослепляя всех своим блицем, то приседал, то влезал на стул, беспрестанно повторяя: «Порядочек, порядочек!»
Позвонил дежурный по городу, зачем-то выяснял адрес Виктора и место его учебы. Наконец часов около семи отправились по домам. Люся не препятствовала Александру, когда он взял ее под руку, но, когда он попытался заговорить, с таким раздражением воскликнула: «Да не надо же!», — что он замолчал и всю дорогу не открывал рта. А когда они дошли до Люсиного дома, она решительно повернулась к нему и, глядя ему прямо в глаза, сказала:
— Вот что, Алик. На этот раз это серьезно. И окончательно. Я прошу тебя: не звони мне больше, не приходи. Когда все пройдет, я сама тебя позову. Если сможем — останемся приятелями. Если я смогу. Большего между нами быть не может, ты это понимаешь. Я все могла б тебе простить, наверное, даже измену. Но трусость, подлость — не могу. Не взыщи. Ты сам виноват...
Она говорила спокойно, без раздражения, без злости, не ища обидных слов, не торопясь уйти, не спуская с него взгляда своих больших серых глаз.
Александр понимал, что никакие его речи, никакие мольбы и оправдания сейчас не помогут, что действительно все кончено и ничего изменить нельзя. И в то же время обрушившееся на него несчастье было так огромно, так неожиданно и непоправимо, что против этого восставало все его существо.
Он стоял растерянный, побледневший от горя и молчал.
Люся еще что-то говорила, но он уже не слышал.
И неожиданно для самого себя он как-то безнадежно, совсем по-детски, махнул рукой и, повернувшись, медленно зашагал по хрустящему снегу вдоль не проснувшейся еще в это новогоднее утро пустынной улицы.
Люся смотрела ему вслед, ничего не видя сквозь пелену слез, застилавших глаза.
Она смотрела долго, а потом громко, не стараясь сдержаться, зарыдала, уткнув лицо в холодную, покрытую инеем стену подъезда.
Глава четырнадцатая
ГОРЕСТНЫЕ ДНИ
Для Александра наступили горестные дни. Словно по цепи, горе его распространялось на все, с чем он соприкасался. Иван Васильевич слег. Тренироваться приходилось самостоятельно. Это всегда трудней, а когда душа не лежит ни к чему, то трудней вдвойне. Все время что-то не получалось, не ладилось, не удавалось. Даже любимые, тщательно разученные, комбинации. В редакции тоже наступила полоса невезения. Лузгин попросил Александра отредактировать одну большую и важную статью. В ней было много цифр и цитат, ее писал ответственный товарищ. Александр работал над ней, а думал совсем о другом. В результате в цифрах были пропущены ошибки, цитаты перепутаны, а ответственный товарищ, ознакомившись с отредактированным вариантом статьи, позвонил Лузгину и сказал, что, по его мнению, статья сильно ухудшилась.
В довершение всех бед пришло письмо с фабрики, в котором комсомольцы сообщали: Лукавый ходит по всему району и похваляется, что скоро он всем покажет, так как приезжал корреспондент, возмущался к нему, Лукавому, отношением и обещал всех прохватить в журнале — и тогда Трюфину уж как следует попадет. Комсомольцы вставали на защиту Трюфина, удивлялись: неужели корреспондент не мог разобраться, кто такой этот лодырь и болтун Лукавый, и грозили, что, если нужно, они напишут в ЦК комсомола, в Центральный совет спортивных обществ, в «Комсомолку»...
Пришлось ехать разбираться. Собрание коллектива, которое так образно представлял себе в свое время Александр, состоялось, но выглядел он на нем совсем не так, как думал.
А тут еще произошло событие, совсем доконавшее Александра. Его вызвали в городскую секцию, сообщили, что представитель Управления охраны общественного порядка будет вручать Орлову именные часы — награду за задержание опасного преступника — и надо произнести приветствие от самбистов. Они с Орловым вместе учатся, наверняка лучшие друзья, поэтому речь поручено произнести Александру. Кроме того, он журналист — значит, может красиво говорить.
Как ни пытался Александр отказаться, ничего не получилось.
И вот накануне торжественного дня, выходя со стадиона «Динамо», куда он заезжал по делам секции, Александр увидел Люсю с Виктором.
Они только что миновали калитку, из которой он выходил, и удалялись по направлению к метро. Александр, замерев, смотрел им вслед. Может быть, он ошибся? Нет, это были они. Уж Люсю-то он узнал бы за километр.
Она шла так, как когда-то ходила с ним, взяв Виктора под руку и опершись на нее всем телом. Шла своей красивой, плавной походкой.
Она что-то оживленно рассказывала, а потом, откинув голову, весело смеялась. Смеялась!
Была вторая половина января. Больше двух недель прошло с той злополучной ночи. Александр несколько раз пытался звонить Люсе в первые дни. Он думал, что она будет скрываться, не подходить к телефону. Он менял голос, накладывал на микрофон платок.
Но Люся сразу же брала трубку и спокойным, равнодушным голосом говорила:
— Я ведь просила тебя не звонить, Алик. Нет. Нам просто не о чем говорить. И объяснять мне нечего. Не надо. Я все отлично понимаю. Пока мне не хочется тебя видеть. Не хочется. Когда захочется, я позову тебя.
Она не сердилась, не бросала трубку, терпеливо выслушивала его торопливые, путаные объяснения и спокойно повторяла одно и то же. Повторяла, как бездушный автомат.
Против этого он был бессилен. Он перестал звонить. И вдруг вот встретил их...
Теперь он понимал ее равнодушие. Она не ненавидела его — он просто не интересовал ее, как раньше. Когда она была с ним, ее не интересовал никто, кроме него. Тогда для нее существовал только он. А сейчас для нее существует только Виктор. Она так же ждет его звонка, радуется этому звонку, выбегает веселая из подъезда (может быть, туда же, к почте).
Вот они гуляют вместе, бывают, наверное, в кино, театрах. Может быть, на пятнадцатом этаже «Москвы», может быть, Виктор смотрит ее тренировки. И Елена Ивановна не удивляется этому. Ведь Люся ей все говорит — сказала, наверное, и про это. И Елена Ивановна тоже, конечно, возмутилась и поддержала Люсю. Действительно, зачем иметь дело с трусом и ничтожеством, когда рядом храбрец и герой, которому за его героизм Александр будет завтра петь дифирамбы...
Александр теперь почти не разговаривал с Виктором при встречах. Виктор был с ним так же приветлив и вежлив — быть может, чуть холодней. Но ведь он ничего не знал. Никто, ни один человек не знал о том, что произошло в ту ночь. Только Люся. Люся да сам Александр.
